Корабль дураков - Кэтрин Портер

Дэвид с трудом, близоруко вгляделся в перекошенное лицо, которое маячило перед ним как в тумане, до него наконец дошло, что Дэнни очень даже мешается не в свое дело.

— Ну, знаете, она не ваша, — сказал он, и вдруг его озарило: — Она вообще ничья, она сама себе и то не хозяйка.

Он удивился своим словам и сразу почувствовал, что нечаянно открыл некую новую истину и осознал, как обманчивы его былые надежды. Вспышка радостного оживления сменилась обычной мрачностью, а тут еще в бар опять хлынул народ с танцев, в этом водовороте оказались и Пастора со своим студентом, и Дженни с Фрейтагом. Дэвид постучал по стойке, пододвинул к буфетчику оба стакана.

— Еще два виски, — сказал он. — Что ж, по крайней мере, покуда они крутятся у нас на глазах, мы хоть знаем, где они есть.

— Ага, и чем занимаются, — подхватил Дэнни с такой беззастенчивой злобно-хитрой усмешкой, что его физиономия совсем перекосилась.

Новобрачные после ужина, как всегда, гуляли рука об руку по укрытой от ветра стороне палубы, подальше от танцующих, и посторонились, пропуская угрюмого белокурого юношу, который вез больного старика в кресле на колесах; ссохшийся изможденный старик съежился под одеялами и пледами и дрожащими пальцами перелистывал карманную Библию. Когда кресло поравнялось с новобрачными, он поднял восторженные глаза, вскинул трясущуюся руку и хотел коснуться молодой женщины. Она вся задрожала, отпрянула и прижалась к мужу.

— Бог да благословит ваш брак и даст вам наследников, — произнес Графф. — Спасибо, сэр, спасибо, — сказал молодой муж, он твердо помнил, что к старости надо относиться почтительно.

И оба стояли и ждали, пока юноша со свирепым лицом, не глядя на них, прокатил кресло дальше. Молодая жена, все еще вздрагивая, прижималась к мужу.

— Это прозвучало как проклятие! — сказала она, — Еще чуть-чуть, и он бы до меня дотронулся!

И молодой супруг ответил ласково-покровительственно, снисходя и успокаивая, как и положено супругу (этот недавно усвоенный им тон восхищал обоих):

— Ты же прекрасно знаешь, проклятия — просто выдумка. Да и как он может нам повредить? Он просто жалкий умирающий старик — и, в конце концов, он желал нам только хорошего. Грустно это, когда человек стар и болен…

У молодой женщины было доброе сердце, она тотчас пожалела о своем жестоком порыве и притом, честная по натуре, поняла, откуда взялась эта жестокость: так отвратительны, так пугают старость, уродство и немощь, а еще страшнее смерть — единственный выход, единственное спасенье от всех этих ужасов. Она почувствовала себя очень рассудительной и спокойной, полной радостного здоровья… бессмертной! И сказала мечтательно:

— Надеюсь, мы умрем молодыми.

На носу корабля ни души… муж обнял ее, легонько встряхнул:

— Умрем молодыми? Да мы никогда не умрем! Мы с тобой будем жить вечно, до самого светопреставления!

Они засмеялись счастливо, беззаботно, без тени иронии и наспех, как воришки, поцеловались: вдруг кто-то увидит?

Иоганн сильно опоздал к ужину, кают-компания почти опустела, он уже не застал ни воздушных шаров, ни бумажных колпаков, никакого веселья, и за столом оказался один. А опоздал он потому, что дядюшка вздумал устроить приступ кашля и едва не задохся. Иоганн подал старику нюхательную соль, обмыл ему лицо холодной водой, сел рядом, обмахивая его, как веером, сложенной газетой, и надеялся, что он умрет. Но тот оправился, и даже слишком: потребовал, чтобы Иоганн его всего вымыл и переодел и чтобы сидел и помогал ему управляться с ужином, а потом вывез на палубу подышать свежим воздухом… старый притвора, как будто ему свежий воздух нужен! А на самом деле ему надо смотреть на танцы и слушать музыку и разглагольствовать о том, как все это грешно. К тому времени, как Иоганн наскоро проглотил свой ужин и вышел на палубу, Конча уже танцевала. Она приветственно помахала ему поверх плеча кавалера и поглядела так, что и камень бы растаял; но Иоганн все равно знал: без денег ему к ней ближе не подойти. Когда он позднее прикатил дядю на праздничную палубу и остановился в сторонке, она уже танцевала с другим — на этот раз она поглядела на старика, перекрестилась, сделала правой рукой непристойный жест в защиту от дурного глаза и пронеслась мимо.

Понемногу в душе Иоганна зрела отчаянная решимость — он добудет денег, больше он ни дня не станет терпеть, довольно его держали в черном теле! Старый скряга! Прикидывается святым, а сам сущий дьявол! Нет, надо покончить с этим рабством, так ли, эдак ли, а он вырвется на свободу — конец, конец, мысленно твердил он, и опять и опять при этом слове его пронизывал такой страх, что едва не останавливалось сердце; и все-таки он это сделает! В последний раз он потребует — пускай дядя отдаст деньги, которые должен ему, не так уж и много, ведь платил бы он слуге! — а если старик откажет… что ж, надо обыскать всю каюту, и деньги найдутся. Скорее всего, старый скряга держит бумажник в изголовье постели, под матрасом. Надо подождать, пока он уснет, надо дать ему снотворное, отыскать деньги и забрать…

Иоганн круто развернул кресло к дверям коридора и покатил его к каюте.

— Куда ты, племянник? — со стоном встрепенулся Графф.

— Назад в эту грязную берлогу, куда же еще. Тебе пора спать!

— Поверни назад, Иоганн. Я еще не хочу спать.

Иоганн упрямо молчал, колеса толчками прыгали вниз по ступенькам, и Графф, не дождавшись ответа, прибавил:

— Господь добр, но и справедлив. Опять скажу: вверяю тебя его воле, Иоганн.

— Ну ясно, что ж тебе еще остается, — презрительно отозвался Иоганн.

Он втолкнул кресло в каюту — и тусклый свет ночника, который не гасили круглые сутки, и ненавистная, за много дней сгустившаяся духота едва не сломили его решимость; он весь, с головы до пят, покрылся медленным потом ужаса. Не смея позволить себе хоть миг колебания, он круто повернул кресло, пригнулся, точно вот-вот прыгнет на старика, и, захлебываясь словами, выговорил:

— Ну, теперь ты мне дашь денег, или я… где они? Где ты их прячешь, старый скупердяй? В последний раз спрашиваю! Где у тебя деньги?

— Не кричи, Иоганн. Я не хочу, чтобы посторонние узнали о твоем позоре. Я этого ждал, — говорил старик спокойно, только мокрота клокотала в горле. — Ты совершаешь еще один шаг по пути к преисподней. Деньги там, где им следует быть…

— Дай мне денег! — отчаянно закричал Иоганн. — Дай хоть немного, мне нужны деньги! Я сам возьму, если не дашь, я убью тебя!

И он вскинул руки со скрюченными пальцами, готовый, точно когтями, вцепиться ими дяде в горло.

Старик не отстранился, смотрел Иоганну прямо в глаза и поднял руки ладонями вперед, словно отодвигая его. И трудно, прерывисто дыша, еле слышно, почти шепотом выговорил:

— Не делай этого, мой Иоганн, дорогой мой мальчик. Тебя уличат. Тебя казнят. А потом, Иоганн, за жалким концом здесь, на земле, последует суд Божий.

— К чертям суд Божий! — в бешенстве крикнул Иоганн, стиснув кулаки, и все же на шаг отступил. — Хватит чушь пороть! Где деньги? Где деньги?

— Если уж не можешь иначе, Иоганн, будь вором, но не убийцей. Умоляю тебя не ради себя — неужели ты думаешь, что я боюсь смерти? — ради тебя самого, не делай этого. Не губи свою жизнь, дитя мое. Разве так трудно потерпеть еще какие-то считанные дни? Ты будешь наслаждаться жизнью еще долгие, долгие годы, когда меня не станет.

Ярость и страх взорвались в Иоганне, словно лопнула артерия. Лицо сморщилось, подбородок затрясся, слезы брызнули из глаз и заструились по щекам, рот скривился, углы губ поползли книзу, и он неистово закричал, всхлипывая и давясь словами:

— Да не хочу я тебя убивать, не хочу обкрадывать, ты сам меня довел! Почему ты меня не считаешь человеком, дядя? Что я тебе сделал плохого? Дай мне немного денег, больше мне ничего не надо! — Он безутешно зарыдал. — Не хочу я тебя убивать… я только хочу свободы!

Теперь он сидел на краешке дивана, согнувшись в три погибели, сморкался и утирал лицо нечистым платком. Дядя смотрел на него и скорбно качал головой.

— Никакой свободы на свете нет, Иоганн, — сказал он с долгим, горестным вздохом. — Нет на свете свободы. А если бы и была, неужели ты надеешься достичь ее таким путем?

— Я хочу купить бутылку вина! — горячо воскликнул Иоганн, в нем опять пробудился мятежный дух. — Мне надо прилично одеться, ты меня держишь в отрепьях, как нищего! Я хочу танцевать, быть молодым, пока молод, я имею право жить. Ты умираешь — так что же, разве непременно надо тащить меня с собой в могилу?

— Я только хотел спасти твою душу, Иоганн, — сказал Графф. — Ты мне дорог.

И юноша почувствовал, что смягчается, уступает, проигрывает битву, застигнутый врасплох предательской атакой с незащищенного фланга, ведь в чувствах ты беззащитен, ты жаждешь любви, тебя ослепляет мучительный страх вечно оставаться в стороне от жизни, чужаком, изгнанником, когда не можешь во всем принять участие, во все внести свою лепту, стать человеком среди людей… и в душе он бился, метался в поисках самых нужных, самых верных слов: как объяснить старику, как бы его задобрить, получить свое — и не сделать ему ничего худого, не красть, не убивать, черт бы его побрал!