Ожерелье королевы - Тереза Эджертон

— А ты бы выстрелил тогда, в Вуардемаре? Если бы я попытался сбежать до того, как ты связал меня этим своим адским заклятьем, ты бы нажал на курок? — Кнеф молчал, что натолкнуло Люка на неизбежный вывод. — Черти и рогоносцы! — Он ударил себя ладонью в грудь. — Да ты пристрелил бы меня, как собаку, несмотря на то что так долго притворялся моим другом.

Левеллер уселся в алое кресло, обитое камчатой тканью, которое было прикручено к доскам пола, чтобы не ездило по комнате во время качки.

— Мне не хотелось бы говорить что-либо, что вызвало бы у тебя еще большее беспокойство. Но если ты так настаиваешь — я взял с собой пистолет исключительно для того, чтобы защитить тебя. Есть в огнестрельном оружии что-то отрезвляющее. Оно представляет собой угрозу, которую мало кто решается игнорировать. Если б я вошел в комнату безоружным, твоя гордость могла подтолкнуть тебя к сопротивлению. — Он крепко сжал подлокотники. — В пылу любой физической борьбы мне часто очень тяжело воздержаться от причинения большего ущерба, чем это необходимо.

— Ну как же, твоя хваленая сила, — саркастически усмехнулся Люк, хотя он хорошо помнил, с какой легкостью этот риджкслендец однажды поднял тяжелый чемодан. — Левеллер, которому трудно удержаться от человекоубийства? Сколько секретов в тебе еще таится?

Кнеф не ответил, но Люк настаивал.

— И еще твое магическое общество — как же ты вообще туда попал, если находился в суровых рамках своей антидемоннстской доктрины?

— Дело в том, что я чувствовал, что самим Божественным Провидением я предназначен для какой-то высокой цели и что в рядах Спекулярии я буду к ней ближе. Кстати, мне, наверное, стоит тебя предупредить, — с мрачной улыбкой добавил Кнеф, — что это имя ты не сможешь ни произнести, ни написать, если попытаешься.

Люк воздержался от экспериментов: он уже обнаружил, что, сколько ни пытается, не может противостоять заклятию левеллера. И он не собирался унижаться еще больше, демонстрируя это лишний раз.

Хотя, во имя справедливости — к которой как раз в тот момент Люк был совсем не склонен, — следует заметить, что у Кнефа хватило деликатности использовать свою силу только при крайней необходимости. Он, например, не попросил Люка перестать ходить из угла в угол, хотя по многим признакам можно было догадаться, что его эта привычка порядком раздражала. Понимая это, Люк иногда продолжал ходить, даже когда ему уже и не очень-то хотелось. Он понимал, что это мелкая месть, но ему это было необходимо.

— А зачем ты тогда вообще упомянул это имя, если я никогда не смогу произнести его вслух?

— Сам не понимаю, — отвечал Кнеф, доставая что-то из кармана. Это была шкатулка из рыбьей кожи, шириной около пяти дюймов, он открыл ее движением большого пальца, и внутри отказался маленький глобус из раскрашенной слоновой кости. — Мне, несомненно, не следовало этого делать. Но тебе каким-то образом удается вытягивать из меня сведения, возможно, как раз из-за этой странной дружбы, которую я к тебе испытываю.

Люк скрипнул зубами и продолжал ходить туда-сюда. Он предпочел бы сохранять гордое молчание, но любопытство взяло верх.

— Ты говорил о высокой цели, о высшем предназначении. А можно спросить, в чем это предназначение заключается?

Кнеф помолчал, прежде чем ответить, вынул из шкатулки крошечный глобус и притворился, что внимательно его изучает.

— Это вы у нас — историк, господин Гилиан, и, кроме того, очень хорошо умеете раскрывать заговоры. Может быть, вы сами мне скажете?

Люк всерьез и надолго задумался над собственным вопросом.

— Ты и твои друзья-маги назвали себя в честь древнего общества, — сказал он наконец, — которое должно было освободить человечество от власти чародеев. Но мне трудно представить, какую цель вы можете преследовать сейчас, когда — как вам скажет каждый школьник — чародеев давно уже не существует.

Тень улыбки промелькнула в темных глазах левеллера.

— Не существует? Ну, тогда все становится на свои места — члены общества, которого давно не существует, в поисках представителей народа, который давно исчез с лица земли.

Люциус злобно на него посмотрел.

— Ты мне еще скажи, что ты сам — чародей!

И опять левеллер едва заметно улыбнулся одними глазами и перекинул глобус с руки на руку.

— Ну, господин Гилиан, вот в этом я бы вам ни за что не признался — особенно если бы это было правдой.

Корабль качнуло, он зарылся носом в волну, потом его подбросило вверх, и Люк схватился за верхнюю койку, чтобы не упасть. Тремер заметалась во сне, но не проснулась. Когда корабль выровнялся, Люк сердито посмотрел на левеллера.

— Если бы мы были друзьями, как ты утверждаешь, ты бы поверил мне на слово, что я никакого отношения не имею к исчезновению твоих чертовых часов. Если бы мы были друзьями…

— Дело не в том, соглашусь ли я поверить твоему честному слову или нет. Мои собственные симпатии легко могут толкнуть меня на неверный путь. Я не смею прислушиваться к ним. Я не знаю, многого ли стоит моя уверенность — наверное, очень немногого, но в душе я искренне верю в твою невиновность. К сожалению для нас обоих, мне не кажется, что я имею право действовать, исходя из этой уверенности. — Он вернул крошечный глобус на место и захлопнул шкатулку.

— И поэтому ты выставляешь меня слабым и беспомощным перед собственной женой.

— Естественно, — слегка воодушевившись, ответил Кнеф, — если я не намерен щадить собственных чувств, не стоит ожидать, что я стану щадить твои. — Его взгляд остановился на спящей, выражение лица смягчилось. — Если это тебя успокоит, я не думаю, что твое нынешнее положение умаляет тебя в глазах госпожи Гилиан. Более того, ее признательность только возрастает от всех тех тягот, что выпадают из-за нее на твою долю.

Люк посмотрел на него со злобой, развернулся и снова прошелся по каюте. Его не успокаивало, что Тремер не разочаровалась в нем. Он был унижен в собственных глазах. Он хотел сыграть в героя, подхватить ее и унести в далекие края, к новой, прекрасной, лучшей жизни — и только посмотрите, до чего он теперь жалок!

В порыве любви и нежности Люк присел на край койки и импульсивно потянулся, чтобы погладить невесту по щеке, но вспомнил, что Кнеф видит каждое его движение, и его рука замерла в на полдороге.

Резко встав на ноги, он пересек комнату и сел на стул. Невозможность уединиться, то, что ему приходилось воздерживаться от любого физического проявления своих чувств, — это было хуже всего. В первые благословенные дни их союза ему легко было проявлять великодушие, забыть все отвратительные подробности ее скандального прошлого, но теперь Люку казалось оскорбительным, что столько мужчин пользовались ее благосклонностью, а ему отказано в малейшей близости.