Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения т 4-7 - Антон Чехов

{05291}

Гости, доселе с удовольствием слушавшие и награждавшие актера улыбками, смутились и потупили глаза. - Нет, уж вы будьте так любезны, возьмите ваши слова назад... - сказал Климов в сильном смущении. - Прошу вас! - Если вас э-э-э... это оскорбляет, то извольте-с! - ответил актер, делая рукою неопределенный жест. - И сознайтесь, что вы сказали неправду. - Я? Нет... э-э-э... я не лгал, но... очень жалею, что я проговорился... И вообще... не понимаю этого вашего тона! Климов заходил из угла в угол молча, как бы в раздумье или нерешимости. Мясистое лицо его становилось всё багровее и на шее надулись жилы. Походив минуты две, он подошел к актеру и сказал плачущим голосом: - Нет, уж вы будьте добры, сознайтесь, что солгали насчет Вареньки! Сделайте милость! - Странно! - пожал плечами актер, насильно улыбаясь и болтая ногой. - Это... это даже оскорбительно! - Стало быть, вы не желаете сознаться? - Н-не понимаю! - Не желаете? В таком случае извините... Я должен буду прибегнуть к неприятным мерам... Или я вас тут сейчас же оскорблю, милостивый государь, или же... если вы благородный человек-с, то извольте принять мой вызов на дуэль-с... Будем стреляться! - Извольте! - отчеканил jeune premier, делая презрительный жест. - Извольте! Смущенные до крайности гости и хозяин, не зная, что им делать, отвели в сторону Климова и стали просить его, чтобы он не затевал скандала. В дверях показались удивленные женские физиономии... Jeune premier повертелся, поболтал и с таким выражением, будто он не может более оставаться в доме, где его оскорбляют, взял шапку и, не прощаясь, удалился. Идя домой, jeune premier всю дорогу презрительно улыбался и пожимал плечами, но у себя в номере, растянувшись на диване, почувствовал сильнейшее беспокойство. "Чёрт его возьми! - думал он. - Дуэль не беда, он меня не убьет, но беда в том, что узнают товарищи,

{05292}

а им отлично известно, что я соврал. Мерзко! Осрамлюсь на всю Россию..." Поджаров подумал, покурил и, чтобы успокоиться, вышел на улицу. "Поговорить бы с этим бурбоном, - думал он, - вбить бы ему в глупую башку, что он болван, дурак... что я его вовсе не боюсь..." Jeune premier остановился перед домом Зыбаева и поглядел на окна. За кисейными занавесками еще горели огни и двигались фигуры. - Подожду! - решил актер. Было темно и холодно. Как сквозь сито, моросил противный, осенний дождик... Поджаров облокотился о фонарный столб и весь отдался чувству беспокойства. Он промок и измучился. В два часа ночи из дома Зыбаева начали выходить гости. После всех в дверях показался тульский помещик. Он вздохнул на всю улицу и заскреб по тротуару своими тяжелыми калошами. - Позвольте-с! - начал jeune premier, догоняя его. - На минутку! Климов остановился. Актер улыбнулся, помялся и заговорил, заикаясь: - Я... я сознаю... Я солгал... - Нет-с, вы извольте публично сознаться! - сказал Климов и опять побагровел. - Я этого дела не могу так оставить-с... - Но ведь я извиняюсь! Я прошу вас... понимаете? Прошу, потому что, согласитесь сами, дуэль вызовет толки, а я служу... у меня товарищи... Могут бог знает что подумать... Jeune premier старался казаться равнодушным, улыбаться, держаться прямо, но натура не слушалась, голос его дрожал, глаза виновато мигали и голову тянуло вниз. Долго он бормотал еще что-то. Климов выслушал его, подумал и вздохнул. - Ну, так и быть! - сказал он. - Бог простит. Только в другой раз не лгите, молодой человек. Ничто так не унижает человека, как ложь... Да-с! Вы молоды, получили образование... Тульский помещик благодушно, родительским тоном читал наставление, a jeune premier слушал и кротко улыбался... Когда тот кончил, он оскалил зубы, поклонился

{05293}

и виноватой походкой, ежась всем телом, направился к своей гостинице. Ложась спать полчаса спустя, он уже чувствовал себя вне опасности и в отличном настроении. Покойный, довольный, что недоразумение так благополучно кончилось, он укрылся одеялом и скоро уснул, и спал крепко до десяти часов утра.

{05294}

В ПОТЕМКАХ

Муха средней величины забралась в нос товарища прокурора, надворного советника Гагина. Любопытство ли ее мучило, или, быть может, она попала туда по легкомыслию, или благодаря потемкам, но только нос не вынес присутствия инородного тела и подал сигнал к чиханию. Гагин чихнул, чихнул с чувством, с пронзительным присвистом и так громко, что кровать вздрогнула и издала звук потревоженной пружины. Супруга Гагина, Марья Михайловна, крупная, полная блондинка, тоже вздрогнула и проснулась. Она поглядела в потемки, вздохнула и повернулась на другой бок. Минут через пять она еще раз повернулась, закрыла плотнее глаза, но сон уже не возвращался к ней. Повздыхав и поворочавшись с боку на бок, она приподнялась, перелезла через мужа и, надев туфли, пошла к окну. На дворе было темно. Видны были одни только силуэты деревьев да темные крыши сараев. Восток чуть-чуть побледнел, но и эту бледность собирались заволокнуть тучи. В воздухе, уснувшем и окутанном во мглу, стояла тишина. Молчал даже дачный сторож, получающий деньги за нарушение стуком ночной тишины, молчал и коростель - единственный дикий пернатый, не чуждающийся соседства со столичными дачниками. Тишину нарушила сама Марья Михайловна. Стоя у окна и глядя во двор, она вдруг вскрикнула. Ей показалось, что от цветника с тощим, стриженым тополем пробиралась к дому какая-то темная фигура. Сначала она думала, что это корова или лошадь, потом же, протерев глаза, она стала ясно различать человеческие контуры. Засим ей показалось, что темная фигура подошла к окну, выходившему из кухни, и, постояв немного, очевидно в нерешимости, стала одной ногой на карниз и... исчезла во мраке окна.

{05295}

"Вор!" - мелькнуло у нее в голове, и мертвенная бледность залила ее лицо. И в один миг ее воображение нарисовало картину, которой так боятся дачницы: вор лезет в кухню, из кухни в столовую... серебро в шкапу... далее спальня... топор... разбойничье лицо... золотые вещи... Колена ее подогнулись и по спине побежали мурашки. - Вася! - затеребила она мужа. - Базиль! Василий Прокофьич! Ах, боже мой, словно мертвый! Проснись, Базиль, умоляю тебя! - Н-ну? - промычал товарищ прокурора, потянув в себя воздух и издавая жевательные звуки. - Проснись, ради создателя! К нам в кухню забрался вор! Стою я у окна, гляжу, а кто-то в окно лезет. Из кухни проберется в столовую... ложки в шкапу! Базиль! У Мавры Егоровны в прошлом году так же вот забрались. - Ко... кого тебе? - Боже, он не слышит! Да пойми же ты, истукан, что я сейчас видела, как к нам в кухню полез какой-то человек! Пелагея испугается и... и серебро в шкапу! - Чепуха! - Базиль, это несносно! Я говорю тебе об опасности, а ты спишь и мычишь! Что же ты хочешь? Хочешь, чтоб нас обокрали и перерезали? Товарищ прокурора медленно поднялся и сел на кровати, оглашая воздух зевками. - Чёрт вас знает, что вы за народ! - пробормотал он. - Неужели даже ночью нет покоя? Будят из-за пустяков! - Но клянусь тебе, Базиль, я видела, как человек полез в окно! - Ну так что же? И пусть лезет... Это, по всей вероятности, к Пелагее ее пожарный пришел. - Что-о-о? Что ты сказал? - Я сказал, что это к Пелагее пожарный пришел. - Тем хуже! - вскрикнула Марья Михайловна. - Это хуже вора! Я не потерплю в своем доме цинизма! - Экая добродетель, посмотришь... Не потерплю цинизма... Да нешто это цинизм? К чему без толку заграничными словами выпаливать? Это, матушка моя, испокон веку так ведется, традицией освящено. На то он и пожарный, чтоб к кухаркам ходить.

{05296}

- Нет, Базиль! Значит, ты не знаешь меня! Я не могу допустить мысли, чтоб в моем доме и такое... этакое... Изволь отправиться сию минуту в кухню и приказать ему убираться! Сию же минуту! А завтра я скажу Пелагее, чтобы она не смела позволять себе подобные поступки! Когда я умру, можете допускать в своем доме циничности, а теперь вы не смеете. Извольте идти! - Чёррт... - проворчал Гагин с досадой. - Ну, рассуди своим бабьим, микроскопическим мозгом, зачем я туда пойду? - Базиль, я падаю в обморок! Гагин плюнул, надел туфли, еще раз плюнул и отправился в кухню. Было темно, как в закупоренной бочке, и товарищу прокурора пришлось пробираться ощупью. По дороге он нащупал дверь в детскую и разбудил няньку. - Василиса, - сказал он, - ты брала вечером мой халат чистить. Где он? - Я его, барин, Пелагее отдала чистить. - Что за беспорядки? Брать берете, а на место не кладете... Изволь теперь путешествовать без халата! Войдя в кухню, он направился к тому месту, где на сундуке, под полкой с кастрюлями, спала кухарка. - Пелагея! - начал он, нащупывая плечо и толкая. - Ты! Пелагея! Ну, что представляешься? Не спишь ведь! Кто это сейчас лез к тебе в окно? - Гм!.. здрасте! В окно лез! Кому это лезть? - Да ты того... нечего тень наводить! Скажи-ка лучше своему прохвосту, чтобы он подобру-поздорову убирался вон. Слышишь? Нечего ему тут делать! - Да вы в уме, барин? Здрасте... Дуру какую нашли... День-деньской мучаешься, бегаючи, покоя не знаешь, а ночью с такими словами. За четыре рубля в месяц живешь... при своем чае и сахаре, а кроме этих слов другой чести ни от кого не видишь... Я у купцов жила, да такого срама не видывала. - Ну, ну... нечего Лазаря петь! Сию же минуту чтобы твоего солдафона здесь не было! Слышишь? - Грех вам, барин! - сказала Пелагея, и в голосе ее послышались слезы. - Господа образованные... благородные, а нет того понятия, что, может, при горе-то нашем... при нашей несчастной жизни... - Она заплакала. - Обидеть нас можно. Заступиться некому.