Остров гуннов - Федор Метлицкий

Видимо, его раздирали неразрешимые противоречия. Он уже знал, что бездонная чаша народного богатства не бездонна, его предшественники вычерпали ее до дна.

– Я прочитал твои заметки. Все верно, и о пределах роста. Только все вы не даете решений, программ. А решение тут одно – взять безвыходную ситуацию в скрепы. Как это было в старину.

Я наивно спросил:

– А вы не пробовали поговорить с народом?

Тот воззрился на меня.

– Ты с нами или против нас?

– У нас применяют диалог, – храбро сказал я. – Консенсус.

Он глянул неприязненно.

– Люди не хотят работать. Они вечно голодные, и нельзя никого приблизить, то и гляди устроят переворот. Пора возрождать древние воинственные инстинкты, нужна энергия, патриотизм.

Я почему-то ощутил сочувствие к нему, и на миг забылся.

– Вам нужно немного любви.

Шаньюй встрепенулся, и потеплел.

– Думаешь, я люблю свою работу? Куда вести страну? Как накормить всех? Отнять и поделить? На всех все равно не хватит. Приходится держать народ в строгих рамках правил. Откуда взять любовь?

– А если переложить эти заботы на людей?

– И что? Вот увидишь, тогда противоречия перейдут в войну. Да започне борба!

Кажется, ему понравилась моя независимость.

Оставив меня в прихожей и не дав указаний обо мне, после часа дня он, надев парадную ленту и ордена, вышел через парадную дверь, в чужую и опасную ликующую толпу, и сел в огромную расписную «колесницу» (и здесь погоня за объемом и размером).

Я, спасенный, одиноко вышел, и меня сразу оттеснили топтуны.

8

Внезапно по всему организму прошел сильный толчок. Заходила земля – плитки пола, люстры словно сошли с орбит. По длинному коридору бегали люди-муравьи, выскочив из своих застекленных ячеек-кабинок.

В кабинете шеф поморщился, оглядываясь, и продолжал свою работу.

– Это странно, такого еште не было, – перешел он на свой язык. – Так что суд?

– Меня пытаются обвинить. Выезжал за пределы зоны.

Он удивленно поднял голову.

– Учтите, я за вас заступаться не буду. Откажусь, что позволил. Отвечай за себя сам.

Я слушал невнимательно.

– Разве не чувствуете, что происходит?

Шеф поморщился.

– Никогда ничего не будет. Мир не рухнет, пока есть крепкая власть. Она позаботится. Скажите всем, чтобы работали.

Во мне не было обиды. Почувствовал к нему почтение. Вся его работа, заморившая человеческие чувства, была клочком тверди в океане, внушающей надежность терпения своей неумолимой прочностью.

После похождений по бурному мечущемуся городу мы с Савелом усталые зашли в его дом, такой же безобразный, как и другие. В нем было три этажа, где во множестве комнат легко было затеряться. Я еле нашел туалет, и потом пришлось аукать. Что-то в нем было от Острова: вневременное растянутое пространство, где нет уюта.

Мы сидели в одной из затерянных комнат и пили пиво. Я отдыхал от пережитого страха.

Рядом его худая жена с испугом прислушивалась к дыханию вулкана.

Савел казался таким же разбросанным, как и его дом. В его постоянном сарказме не было стержня, словно в нем разные люди, и могли совершать любые противоположные поступки.

Раньше Савел весело говорил:

– Да, я коллаборационист, как ты это называешь. Человек – широк! Эта власть дает мне жить, делать мою работу. А что будет, когда придут ваши? Не вижу другую власть, где мне позволят иметь свое. Разве не видишь, что люди – за себя? Их не трогают – и пусть все катится к чертям. Но когда потревожат их муравейник, тогда держись! Не люблю моих соотечественников.

Я мог бы возразить, приведя всю цепочку моих умозрительных убеждений. Но внутри – сам становился таким. В меня проникла вневременность бытия здешнего населения. Возникло чувство, что и я не меняюсь, да и есть ли в жизни изменения судьбы, иллюзии молодости? Родина тускло теплилась в мороке существования.

Сейчас Савел был встревожен, словно в нем что-то сдвинулось вместе с природой.

– Да, я такой. Даже не пошел за гробом умершего ребенка. Всегда был уверен, что сижу в глубокой заднице первобытного состояния ума.

Он рассказывал, что родился в самом глухом углу Острова, где особенно устойчивы предрассудки, и было отбито какое-либо желание развеять их путем усердного самопознания. Его детство, мальчика, гордящегося своей особостью, прошло в кислом запахе бедности.

Семья бедствовала, собирали и ели черемшу, она не переваривалась, стебли вылезали из зада, и их приходилось выдирать рукой.

В двенадцать лет его выбросили на улицу – в семье итак были лишние рты. Но он не бросил учебу, молодым бурсаком бегал летом и зимой в одной прохудившейся хламиде, и в стужу перебегал от одной лавки в другую, чтобы добраться до бурсы.

– Боялся, чтобы не пропал кусок хлеба, изворачивался и поспевал к раздаче. Вся жизнь прошла в изворотливости ума и тела, избегающего напарываться на болезненные углы. И вечном приспосабливании к неуловимой середине, где оптимально жить. А теперь это во мне, как кровь. Все время пытаюсь выкарабкаться, что-то понять. Это не трусость, до нее еще надо было дорасти, когда жизнь испугает навсегда.

– А я думал, что такие, как ты, всегда счастливы.

– Был. А сейчас нет. Ты что-то понизил во мне.

– Просто ты увидел себя в настоящем свете.

– Может быть, встретил тебя, и вошел в ауру чего-то иного, чего не понимал раньше.

– У меня же амнезия, – смутился я.

– Амнезия – во всех нас. Я ничего не помню. Из себя не вырваться. Мой инстинкт самосохранения поедает меня.

Он вдруг подмигнул мне.

– А я знаю про твою художницу. Умна и красива! Обычно у нас девицы выходят замуж за богатых – для денег и успеха. А что? Это правильно: молодой хочется обеспеченности, и блистать. А старику с мошной – молодое тело, напоследок. Все квиты. А твоей – что надо? Отвергла даже шаньюя! Ты же нищий подследственный.

И он нелепо загоготал.

«Не ограда» собиралась у старца Прокла. В обители становилось людно, и старец оживал.

Продолжались старые споры. Все еще воодушевленные борьбой с «новыми гуннами» молодые снисходительно слушали старого Прокла, жалевшего неопытных юнцов.

– Я прожил много, поверьте. Всички революции в истории оказывались преждевременными. Неразумие ставит вместо одного верховенства мафии другие. Много катастроф в свете оттого, что развитие грубо обрывается.

Тео упрямо смотрел мимо. В его окружении роптали, энергия молодости требовала выхода.

– Ну, и что будет? – сердился старец. – Вас посадят на кол, и они будут по-прежнему повелевать, одним кивком головы. За ними пока не пробиваемая сила. Вот эту силу и надо отвратить от зла.

Но теперь все молчали. Эдик скосил глаза куда-то вбок.

– Над нашим ясновидящим пришельцем сгущаются тучи. Толпа «новых гуннов» хочет аутодафе, для них он колдун. И для власти выход один – чтобы его не было. Пока он не избавился от амнезии. Для нас он человек будущего. Что делать?

Все притихли. Мне стало совестно.

– Человек будущего с пережитками прошлого.

До меня дошло – это серьезно.

Тео заговорил о моих опубликованных заметках.

– Там сказано о нас многое, что мы не замечали. Очень откровенно. Извини, что я сомневался в тебе.

И уверенно сказал:

– Мы наших не сдаем. В случае чего, спрячем в провинции, в одной из наших ячеек.

Я сказал бодро:

– Что дальше? Всю толщу предрассудков конспирологов не перешибешь. Если уж поверили, что колдун…

Моей показной бодрости, кажется, не поддержали. Старик добродушно улыбнулся.

– Выход всегда найдется.

Когда все расходились, Ильдика подошла и взяла меня под руку.

– Не жилец ты здесь. Жалко мне тебя.

Мне стало легче.

– Ведь и ты не отсюда. Мне больше и не надо.

Она зажала мой рот ладонью.

– Капитань, пойдем со мной.

– Есть, матроз! – сказал я на их манер.

Мы шли между садов, в которых цвели вьющиеся кусты роз, скрывшие заборы, и в наших поцелуях не было ничего случайного. У меня, видимо, был опыт общения с женщинами, но не такой чудесный. Их я помнил смутно.

Ее дом отличался от уродливых грибов с несоразмерно большими шляпками, бедный и простой, как древние органические постройки.

Дома у нее было чисто и бедно, на стене висели парсуны, и было много книжных полок.

На столе лежали кисти, по углам – картины, повернутые изнанкой.

На мое желание посмотреть картины, она сказала: «Старье!» И небрежно повернула лицом одну из них. На меня накатила волна тепла. Это были светлые лики божеств, неясные бездны неба и океана, напоминающие мое детство у залива, слепящего глаза. Она сказала, что смутные искания группы молодых художников «Без оград», куда она входила, привели к мысли, что изображать одиночество ожидания – неправильно.

И показала новые иконы, которые почему-то вызвали длительные моральные страдания «забороносцев» от их непонятности, и мстительное желание дать невозмутимой неформалке в морду и даже распять.