Смеющийся волк - Цусима Юко

— В этой Холодной спальне не заснёшь! — бормотал себе под нос Акела. — Маугли ещё маленький, неразумный, ему всё нипочём — вот и спит себе крепким сном.

Постепенно дремота сморила и Акелу. Он закрыл глаза. Хотелось вставить в уши пробки. Поезд снова остановился на какой-то станции. На этот раз названия он не услышал. Может быть, ночной полустанок был такой маленький, что названия и вовсе не объявляли.

«Холодная спальня» — так назывались руины заброшенного города в джунглях, где обитали серые обезьяны. Акела припомнил, что когда-то в этом городе, столице царя царей, обитало множество людей со ста слонами и двадцатью тысячами лошадей. Старая белая кобра в одиночестве всё ещё продолжала стеречь царские сокровища в подвале дворца. Но серые обезьяны, конечно, о том не ведали. Они просто захватили разрушенный мёртвый город и стали в нём жить, подражая людям. При этом они радовались, что стали теперь умными, как люди. «Таких мудрых, сильных и добрых созданий, как мы, обезьяны, нигде больше в джунглях нет!» — повсюду кричали они. Однако обезьяны не знали Закона джунглей, не учили никаких его важнейших статей и соблюдать его не желали. И слова своего они не держали. Были они бесстыдные врунишки, и достойные обитатели джунглей не хотели иметь с серыми обезьянами ничего общего. Не о чем было говорить с ничтожествами, которые не знали Закона джунглей. Это было дело гордости, дело чести. В джунглях гордость ценилась выше пищи.

— Не хотел я тащить Маугли в Холодную спальню! — насупившись, бормотал Акела в полудрёме.

Как ни поверни, выходило, что это он сам как раз и не знал Закона джунглей. Если не знаешь Закона джунглей, не сможешь и жить свободно. Жить свободно — это не значит делать всё что захочется. Те, кто отталкивают других, чтобы захватить для себя место, не живут свободно. А надо сначала добыть такое место, потом посмотреть вокруг — нет ли человека, который больше тебя в нём нуждается. Вот тот, кто будет искать нуждающегося и в своих поисках даже до тамбура дойдёт, тот и есть свободный обитатель джунглей. Ведь тут, в тамбуре, есть и старики, и дети.

«Закон джунглей стар, как небеса, и потому в нём истина».

«Закон джунглей словно гигантская лиана: опутывает всех — и никто не вырвется».

Так учил Маугли медведь Балу. И ещё Балу говорил: «Джунгли велики, а детёныш мал».

Вагон мерно покачивался на ходу, понемногу убаюкивая Акелу. Но тут рядом с ним шумно шмыгнула носом, а потом расплакалась малышка на руках о матери. Может быть, ей просто хотелось пить. Девочке было на вид годика два-три. Мать, должно быть, хворала: лицо у неё было измождённое, осунувшееся. Куда она ехала? Зачем? Может быть, муж её бросил, в Токио жить стало невозможно, и вот теперь она ехала на северо-восток, в Тохоку, собираясь бросить своего ребёнка где-нибудь в горной глуши? В противоположном углу прикорнули старичок с мальчиком — на вид учеником средней школы. Оба тоже какие-то чудные. Тем и чудные, что с виду-то оба — ну совсем деревенщина. А на самом деле, может быть, это матёрый ворюга с парнишкой-напарником: когда пассажиры заснут, будут ходить по вагонам, хитроумными способами выкрадывать у спящих деньги и драгоценности. Вон та обезьянка в яркой юбке небось собирается морочить доверчивых мужиков в Тохоку, выманивать у них денежки. А те четверо пьянчуг, что режутся в цветочные карты, не иначе как торговцы живым товаром — едут в Тохоку за новой партией детишек.

Сквозняк, что продувал насквозь Холодную спальню, совсем не был похож на ласковый майский ветерок, и Акеле стало тревожно в его полудрёме. Если здесь такой холодина, какая же стужа их ждёт там, на севере, куда они направляются?! Что делать, если Маугли простудится? В Холодной спальне Акела правым плечом чувствовал тепло, исходившее от тела Маугли. Малыш Маугли, который ещё не знает забот и тревог… С отвращением вдыхая тяжкий обезьяний дух, Акела поплотнее приобнял Маугли за плечики, чтобы он не замёрз.

Поезд снова вздрогнул и остановился. Из вагона в тамбур вышли несколько пассажиров, открыли дверь и спустились на платформу. Не соблюдая правил, они даже не закрыли за собой наружную дверь. Пьяные обезьяны тоже вышли на платформу. Акела, прищурив глаза, смотрел, что делается на перроне. Пассажиры разминались и потягивались, пили воду из-под крана. Некоторые мужчины мочились с противоположного края платформы. Прямо у него перед глазами маячила табличка с названием «Уцуномия». Это название Акеле уже приходилось слышать — вроде, какая-то большая станция. Значит, поезд некоторое время здесь постоит. Ему вдруг страшно захотелось тоже выйти на платформу. Но нельзя же было будить с трудом уснувшего Маугли, да и что хорошего — подражать этим обезьянам! Он остался сидеть в своём углу. Сквозь распахнутую входную дверь в тамбур нещадно задувал ночной ветер. Кто-то из пассажиров, слишком поздно надумав, только ещё выходил наружу, кто-то уже возвращался в вагон. Он снова, прищурившись, взглянул на перрон, и взгляд его упёрся в мужчину, который снаружи заглядывал в тамбур, так что Акеле даже стало не по себе. С плеча у мужчины свешивалась верёвка, на которой он нёс тяжёлый деревянный короб. Это, наверное, был разносчик, который, несмотря на поздний час, притащил свой короб с дорожными пайками. Правда, на сей раз он не выпевал как обычно: «Бэнто-о! Чаё-ок!». Не обращая внимания на разносчика, Акела снова закрыл глаза. Ему вспомнилась Ночная песня джунглей:

Скот заперт в стойлах. До рассвета мы свободны. Настал час гордости и силы, Час когтей и клыков. Э-гей! Пусть звучит наш боевой клич!

Однако же настроение у Акелы нисколько не улучшилось. Наоборот, от песни ему почему-то стало грустно, и он глубоко вздохнул.

Тени скользят и вздохи разносятся по джунглям. Берегись, маленький охотник! Берегись! Кто-то там, у тебя за спиной, затаил жаркое дыханье и тихо ступает в ночи. Берегись, маленький охотник! Берегись! У тебя перехватывает дыхание в горле,       сердце бешено стучит. Берегись, маленький охотник! Берегись!

В голове у Акелы всё звучали мрачным припевом слова «Песни маленького охотника». Горло у него пересохло, на сердце было тяжело. Так и впрямь уснуть было невозможно. К тому же в пояснице начинало ломить. Он осторожно переложил с плеча голову Маугли себе на колени, поправил под собой узелок и сам тоже прилёг на пол. Так было немного удобней. Чтобы избавиться от дурных мыслей, которые не давали покоя, он принялся считать про себя. Но просто на цифрах сосредоточиться было трудно, поэтому он решил считать обезьян. Только в этом поезде их едет бесчисленное количество. Одна обезьяна, две обезьяны, три обезьяны…

Обезьян в Холодной спальне-тамбуре всё прибывало. Обезьян, которые очень кичились тем, что кое-что переняли у исчезнувших бесследно людей. Не зная ни порядка, ни правил, не помня себя от жадности, они готовы были утащить любые вещи, принадлежащие людям, какие только попадались им на глаза. Они знать не хотели ничего о доброте и благодарности, нетерпеливые и алчные. И ещё они собой очень гордились, эти обезьяны. В Холодной спальне обезьян набилось уже так много, что они вплотную придвинулись к Акеле и Маугли. Всюду ухмыляющиеся обезьяньи морды. Обезьяний запах. Вши и блохи, летящие во все стороны с обезьяньих шкур. Обезьяна в платье с пунцовой помадой на губах. Красномордые, упившиеся в стельку обезьяны. Старый обезьяний вожак с лиловой физиономией, изборождённой морщинами. Обезьяна-мать, расхаживающая туда-сюда, прижимая младенца к усохшей груди. Все вместе они стучат жёлтыми зубами. Каждая обезьяна примеряется, как бы броситься на Акелу и Маугли. Наконец, сбившись в клубок, они бросаются в атаку. Прежде чем Акела, ощерив клыки, успевает дать им отпор, обезьяны уже утащили Маугли. Они вцепились в малыша множеством лап и взбираются с ним всё выше на дерево. А их поезд тем временем мчится уже не по земле, а прямиком в небеса… Акела ведь волк — он не умеет лазить по деревьям. Не может он и сесть в поезд, чтобы на нём взлететь. Оставшемуся внизу Акеле остаётся только бранить себя за рассеянность и петь песню гнева и печали, то есть выть.