Герои, творцы и хранители японской старины - А Мещеряков

Отважным мужем ведь родился я,

Ужель конец короткого пути

Без славы,

Что могла из уст в уста

Из года в год, из века в век идти?

No 978, пер. А. Е. Глускиной

Поэт ошибался - его имя пережило уже двенадцать веков.

Следуя хронологической логике нашего повествования, обратимся теперь к Отомо Якамоти - поэту, который считается основным составителем "Манъёсю" и одновременно самым плодовитым автором антологии. Его кисти принадлежат 479 песен, т. е. более одной десятой всего сборника.

Наследственным занятием рода Отомо было военное дело. Вот как сам Якамоти восславил свой клан:

Род Отомо - древний род,

Предком чьих был славный бог

Оокумэнуси он

Назван был в те времена.

И с древнейших этих пор

Наш почтенный славный род

Верною охраной был

Государя своего.

Клялся род Отомо так:

"Если морем мы уйдем,

Пусть поглотит море нас,

Если мы горой уйдем,

Пусть трава покроет нас.

О великий государь,

Мы умрем у ног твоих,

Не оглянемся назад".

И в стране те имена

Рыцарей былых времен

С древних пор

До сей поры

Славу светлую хранят,

О которой говорят

И другим передают

Без конца

Из века в век.

No 4094, пер. А. Е. Глускиной

Далее Якамоти утверждает, что и нынешнее поколение Отомо так же преданно несет службу у государя.

Отец Якамоти, с которым уже знаком читатель, возглавлял обширный и мощный клан. Так что влиятельность Якамоти не шла ни в какое сравнение с положением Хитомаро и Окура. Когда Табито назначили в 728 г. главой Дадзайфу, его первенцу исполнилось десять лет. Через два года отец с сыном вернулись в Нара. Ребенку, видимо, запомнились поэты, окружавшие отца. И в память о них он написал "Шесть новых песен о цветах сливы, подражающих песням о цветах сливы, сложенным в свое время в Дадзайфу". Было среди них и такое:

Зима прошла, и вслед за нею

Пора весенняя на смену ей идет.

Но, сливы нежные,

Здесь нету больше друга,

И оттого никто вас не сорвет.

No 3901, пер. А. Е. Глускиной

В отсутствие Табито род Фудзивара успел еще более упрочить свое влияние в столице, чем, разумеется, глава старинного рода Отомо никак не мог быть доволен. Оставшись без отца (он умер в 731 г.), Якамоти поступил в школу чиновников. Неизвестно, как сложилась бы его судьба при засилье Фудзивара, но страшная эпидемия чумы 737-738 гг. унесла жизни четырех представителей этого рода, которые могли в те времена претендовать на власть. Фудзивара оказались временно оттеснены, и место всесильного левого министра Фудзивара Мутимаро (680-737) занял Татибана Мороэ (684-757), а Якамоти стал одним из придворных государя Сёму.

Круг придворных был узок, и Якамоти подружился со старшим сыном Мороэ - Нарамаро (721-757), вместе с которым они воспевали на пирах пурпурные листья клена. А со старшим Татибана по повелению государя Якамоти отдал поэтическую дань снегу. Якамоти сложил:

О, сколько ни смотрю на белый снег,

Летящий с неба так, что все сверкает

Снаружи и внутри великого дворца,

О, сколько ни гляжу и ни любуюсь

Я мог бы любоваться без конца...

No 3926, пер. А. Е. Глускиной

Разнонаправленность мыслей сановника и чиновника средней руки сразу же бросается в глаза:

Когда бы до седин таких же белых,

Как этот белый снег,

Я мог служить

У государыни моей великой,

Какой я был бы гордый человек!

Л5 5922, пер. А. Е. Глускиной

Ограниченность тем раннеяпонской поэзии поражает. В 704 г. Фудзивара Хироцугу поднял мятеж, в связи с чем царь Сёму предпринял путешествие в провинцию Исэ в сопровождении свиты, в которую входил и Якамоти. Стихотворение Якамоти, сочиненное в то время, ни словом не касается мятежа:

Вот хижина

Среди полей Кавагути.

О, эти ночи,

Когда тоскую

По любимой.

No 1029

Стихи, однако, вовсе не свидетельствуют о безразличии Якамоти к судьбе государя, как это иногда полагают. Просто считалось, что политические перипетии - не дело японской поэзии.

Тот, кто впервые прочел "Манъёсю", возможно, с некоторым раздражением отметит огромное количество топонимов, встречающихся в тексте. "В таких коротких стихах вряд ли есть смысл уделять столько места перечислению географических названии",- подумает раздосадованный читатель. Однако всему находится объяснение. Дело в том, что в "Манъёсю" переживания поэта, равно как и межличностные отношения, очень часто реализуются через "переживание пространства". Выше мы пытались выделить в творчестве Хитомаро и Окура специфические черты их поэзии. Если же говорить о главной теме "Манъёсю" вообще - это, безусловно, разлука: с родными местами, с друзьями, возлюбленными, родственниками. Именно физическое перемещение в пространстве ведет к изменению душевного статуса поэта и служит источником лирического драматизма. Радостное упоение жизнью и любовью в меньшей степени свойственно японской поэзии этого времени.

Как отметил Б. Снелл, касаясь древнегреческой поэзии, "в выражении личных чувств и требований ранние лирики пытаются воспроизвести те эпизоды, в которых индивидуальность неожиданно вырывается из широкого потока жизни, когда она ощущает себя отделенной от вечнозеленого дерева всеобщего роста... Только эмоциональный разлад, вызванный несчастной любовью, является по-настоящему личным" [Снелл, 1953, с. 65]. Это положение хорошо применимо и к японской поэзии. Однако ситуация "несчастной любви" в прочтении японских поэтов чаще трактуется как физическое отделение от любимой в результате путешествия, нередко вынужденного - по делам службы или по повелению государя. Именно временное одиночество и изоляция от привычного мира служат одним из основных условий для проявления лирического чувства. Душевное одиночество обнажается лишь при пространственном перемещении. И если еще для Хитомаро путешествие, помимо горечи разлуки, было естественным поводом для любования природой и знакомства с новыми местами, то для поколения Якамоти оно - прежде всего разлука.

Лирическая поэзия - первая по времени из известных нам форм монолога. Человеку современному для его произнесения вполне достаточно ощутить свою душевную обособленность, для которой окружающие его люди не могут служить решающей помехой. Но для поэта "Манъёсю" необходимым условием душевной обособленности служит лишь отделенность физическая. Однако монологам "Манъёсю" еще очень далеко до стихов современных поэтов, которые зачастую принимают форму "писем ни к кому". Они почти всегда имеют конкретного адресата и являются поэтому частью диалога. Путешествие, однако, может иметь и совсем иную поэтическую "сверхфункцию". Движение удаляет от привычного социума, но одновременно оно приближает к природе. Отсюда созерцательность раннеяпонской поэзии, создающая эффект слияния человека с природой. С точки зрения функциональной странничество, таким образом, приспособлено для выявления сокрытого в человеке душевного потенциала. Пространство японской поэзии поэтому с полным основанием может быть названо пространством лирическим.

Основная часть песен "Манъёсю" написана во время прогулок, путешествий, службы в удаленных от родного дома местах. В условиях недостаточно разработанных средств лирического самовыражения топоним становится одним из основных способов, актуализирующих лирическую информацию. Места, где побывал поэт и которые он воспел или же просто упомянул, становятся вехами его жизненного пути и судьбы. В плаче Хитомаро о царевне Асука поется:

Пусть же Асука-река,

С именем которой здесь

Имя связано ее,

Будет тысячи веков

Вечно воды свои лить...

No 196, пер. А. Е. Глускиной

География переплетается с любовью и становится ее необходимым атрибутом:

Оттого ли, что дева любимая есть у меня,

Которую, может быть, мне не придется увидеть,

Как остров желанный, далекий тот - Авасима,

Сном спокойным забыться я ныне не в силах,

И о ней я все время тоскую в пути!

No 3633, пер. А. Е. Глускиной

Путешественнику вовсе не свойственно сетовать на трудности пути. Преодоление расстояния служит для поэта лишь поводом и одновременно условием для выражения своих чувств. Неизвестный нам автор после благополучно пережитого им шторма пишет:

Месяц, плывущий ночами,

Что черны, словно ягоды тута,

Пусть скорее покажется в небе вечернем,

Чтоб за множеством дальних морских островов

Среди моря равнины широкой

Я увидел места, где живет дорогая жена!

No 3651, пер. А. Е. Глускиной

И хотя китайская литература, оказавшая на японскую многостороннее влияние, предоставила, казалось бы, японцам множество сюжетов для стихотворческого осмысления, лишь один мотив прочно и органично вошел в генофонд японской поэзии. Мы имеем в виду цикл песен о Танабата, воспевающих несчастную любовь Волопаса и Ткачихи (Вега и Альтаир), которые разлучены Небесной Рекой (Млечный Путь) и могут встречаться только раз в году - 7-го дня 7-й луны. В "Манъёсю" около двухсот песен посвящено этой легенде: