Океан. Выпуск седьмой - Виктор Фомин

Вечер сегодня был на редкость ясный, а закат яркий. Он очень долго потухал. Облака на западе уже посинели, а над нами все еще светилось маленькое облачко. С него, должно быть, солнце было еще видно.

Это облачко вызвало у меня тонкий слуховой образ. И закат я тоже слушаю (именно слушаю), как симфоническую музыку. Сколько закатов я уже переслушал за это время!

Если бы полгода назад у меня спросили, куда я хотел поехать попутешествовать, я бы, наверно, назвал Тихий океан, Антарктиду или еще что-нибудь в этом роде. Если бы у меня об этом спросили сейчас, я бы сказал: «Продолжать плыть по Волге».

22 октября. Перечитывал свой рассказ, который я за один вечер написал в Калаче после перехода через Цимлу. Очень хочу, чтобы он мне не понравился, а он мне все равно нравится. Это значит, что я бездарен. Иначе бы я увидел те ошибки и стилистические ляпсусы, о которых мне говорил в редакции газеты литературный консультант. Он сказал так:

— Мысль-то у тебя правильная: человек, не любящий природу во всем, так сказать, объеме — со штормами, метелями, туманами, ищущий только курортно-погожие дни, не может быть романтиком. Но вот люди у тебя изображены все одной краской — розовой. Все они Ильи Муромцы. А человек, боящийся жизни, ее конфликтов, не может быть литератором, потому что его книги будут похожи на лоции, которые скрывают от моряков, что в сороковых широтах страшные штормы, что плавание вдоль скалистых берегов опасно, и так далее. Понял?

— Да, — сказал я, хотя, честно говоря, ничего не понял.

— Кроме того, язык у тебя неважный. Стиль. И опыта жизненного маловато. Жизнь по книгам изучить нельзя, ее надо прожить. Так что повзрослей немного, а потом пиши.

Все это так расстроило меня тогда, что я решил больше никогда не писать. И не пишу. Даже стихи. Хотя очень хочется.

Сегодня нас опять догнал низовой шторм. Он бьет наше громадное сооружение не только с кормы, но и с правого борта, сбивает караван с курса и расшатывает громоздкие крепления. Два раза останавливались и вновь натягивали тросы. Сейчас на Волге делается что-то невообразимое. Иван Игнатьевич говорит, что ночь эту, наверное, простоим на якоре.

23 октября. Всю ночь шли. Иван Игнатьевич качает головой, а я думаю: «Молодец капитан! Да здравствует капитан! Он, наверное, очень смелый человек и прекрасный речник. К тому же, конечно, устал и хочет скорее завершить свою тяжелую работу. Еще бы! Временами, когда я стою за штурвалом, мне кажется, что все три тысячи тонн баржи давят мне на плечи. А на него навалилось двенадцать тысяч тонн! Весь караван…»

Шторм не утихает. Если закрыть на минуту глаза, то может показаться, что мы остановились посреди огромного леса, который содрогается под ударами ветра, — так шум волн и шипение пены похожи на слитный шорох миллионов трущихся друг о друга листьев, а скрипы, которые издают напрягающиеся на волне части баржи, — на стон гнущихся древесных стволов.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Меня прервал Вася — средний сын Ивана Игнатьевича. У шкипера их трое: старший, о котором говорила мне Вера, четырехлетний Вася и самый младший — Коля, еще грудной.

Вася протиснулся боком в мою каюту и уставился себе под ноги.

— Ты что? — спросил я.

Молчит.

— Вася, может, тебе что-нибудь нужно?

Молчит и обиженно сопит — вот-вот заплачет.

— Да что с тобой?

— Папа сказал, чтобы ты принес… — сказал Вася, повернулся и убежал.

Это он старался вспомнить, что мне велел Иван Игнатьевич принести, и так и не вспомнил.

Пришлось идти выяснять. Оказалось, запасное питание к батарейному приемнику.

По-моему, каюта Ивана Игнатьевича напоминает хорошую семейную деревенскую хату. Посреди первой комнаты большая деревянная качка, накрытая сверху марлей, рядом — кровать, на которой спят Иван Игнатьевич и его жена. А пахнет здесь всегда так, как у наших соседей по квартире, у которых из года в год не переводятся дети, — пеленками и молоком.

Запах этот мне ужасно не нравится, и поэтому бывать у Ивана Игнатьевича я не люблю. Но семья его мне очень по душе. Мне кажется, Иван Игнатьевич очень правильно воспитывает своих детей. Собственно, каких-то особенных методов я не заметил. Иван Игнатьевич не кричит, не ругает их. Просто он на их глазах целыми днями и ночами работает. И они понимают, что отец занят делом. И старший, и Вася — парни серьезные.

24 октября. Неба над нами нет. Оно, как в сказочной стране Плутонии, все время закрыто тяжелыми облаками. А за облаками, может, и правда камни, еще немного — и они посыплются на нас.

Сколько прекрасных иллюстраций к «Грозе» Островского видел я на Волге! Вот одна из них: в окружении серых деревянных изб белая с красным куполом церковь над меловым обрывом. Цепляясь за ее вершину, с обрыва к реке сползают черные тучи.

26 октября. По-прежнему облака отгораживают от нас солнце… Хочется, чтобы буря ударила еще сильней, чтобы порвала и разметала этот осточертевший сырой и тяжелый полог, хочется видеть солнце и ясную голубизну.

И вообще мне очень многого хочется. И чем дальше плывем, чем беспредельнее разворачивается передо мной земля, чем больше я встречаю людей, тем больше мне хочется удивительных вещей. Я даже не знаю, хорошо это или плохо, но ничего не могу поделать. Мне хочется быть великим писателем, великим боксером, мне хочется быть замечательным капитаном и строителем таких морей, как Цимлянское, Куйбышевское, Рыбинское. Мне хочется любви такой яркой, испепеляющей, как у Ромео и Джульетты. И черт знает до чего сильно мне всего этого хочется!

Ей-богу, Петька — дурак. Чем дальше мы плывем, тем лучше я это понимаю. Мне просто жаль его.

27 октября. Пишу вечером в Куйбышеве. За сутки со вчерашнего дня произошло так много событий, что трудно вспомнить все сразу. Прав был волгоградский литературный консультант — жизнь штука сложная. Случилось большое несчастье, а я, как дурачок на похоронах, радуюсь неизвестно чему.

С чего же начать? Вчера к полудню ветер стал стихать и небо немного очистилось. Ночью в разрывах облаков даже появились звезды. Я долго стоял в рубке, хотя мне очень хотелось спать и была не моя вахта. Я ожидал, когда с передней баржи по трапу, перекинутому на наш нос, вернется Вера. Но она явно не торопилась. Было уже около двух часов, когда наконец в тусклом свете носового фонаря показался ее темный силуэт. И тут-то оно и произошло! Я даже не понял вначале, что именно случилось. Раздался глухой удар, баржу сильно тряхнуло, нос полез куда-то вверх, а трап вместе с Верой мелькнул в воздухе.

Потом я бежал вниз из рубки, на ходу сбрасывая пальто, — Веру обязательно должно было пронести мимо кормы и только бы успеть ее здесь перехватить. Но перехватить не удалось: Верина голова, рука с растопыренными пальцами взлетели на волне метрах в пяти от меня. Я закричал что-то отчаянное и бросился в воду. Меня глубоко утянуло под волны, а когда я вынырнул, водяная пробка с размаху заткнула мне нос и рот. Я едва справился и, когда наконец вдохнул воздух, стал искать глазами Веру. Нас несло почти рядом. Я поднырнул под Веру так, чтобы она могла ухватиться за мое плечо, и стал изо всех сил выгребать к баржам — мне казалось, что караван проносится мимо нас с огромной скоростью. Но караван стоял на месте. Я это понял, как только нас вытащили на палубу.

Веру, окоченевшую, наглотавшуюся воды, отнесли в каюту, а я вместе с матросами последней баржи, на которую я и вылез, побежал вперед. На носу нашей баржи уже собралась толпа. Я протолкнулся к Ивану Игнатьевичу. Он говорил кому-то возбужденно:

— Глянь, я ему ведь до транцевой доски дошел! Ну и сила!

То, что я увидел, могло быть только результатом взрыва тонной бомбы. Вся корма передней баржи, вплоть до каюты, была смята в гармошку, металл во многих местах порвался и загибался гигантской стружкой. Основательно помят и искорежен был и нос нашей баржи, проделавший всю эту разрушительную работу.

— Как же это случилось? — спросил я Ивана Игнатьевича.

— Вахтенный вел по бакенам, — сказал он, — а бакен видишь где? — Иван Игнатьевич показал на красный огонек, прибившийся почти к берегу. — Сорвало, проклятый, с места, он-то и навел нас на мель.

— Иван Игнатьевич, а что теперь капитану буксира будет?

— А что ему будет? Благодарность будет. Свое он доказал, а это не его вина. — Иван Игнатьевич обернулся ко мне и нахмурился: — Это ты где так? Где, спрашиваю, выкупался?

И тут раздался здоровенный хохот, который, как мне тогда показалось, совсем не подходил ни ко времени, ни к месту.

— Вот так шкипер! — хрипел кто-то над моим ухом. — Проспал матросов. Они у тебя чуть к ракам на обед не попали.

А Иван Игнатьевич растерянно поглядывал по сторонам и, подталкивая меня в затылок, пробивался сквозь толпу.