Два долгих дня - Владимир Михайлович Андреев

Солдат морщится и бросает окурок.

— Мне велено назад сейчас же, — обращается он к Симоненко, — а ты передай сержанту: значит, гранаты и бутылки тут. Ведро я возьму, — он высыпает на траву из ведра консервные банки, мешочек с крупой, подтягивает на гимнастерке брезентовый ремень и, постояв с минуту, снова повторяет: — Сейчас же велено обратно.

— Так чего тут, — делает удивленное лицо Симоненко. — Иди, конечно. Я все передам.

— Ну, смотри, — непонятно о чем предупреждает солдат и, подхватив ведро, ковыляет через луг к тропинке, что тянется вдоль речки.

Оставшиеся молча стоят и смотрят ему вслед.

Первым приходит в себя Симоненко.

— Слушайте, — он морщится и глядит снова на бугор, — сержанту насчет Тони ни слова. Понятно? — Он обводит всех сощуренными глазами. — Слышишь, Шиниязов, — повторяет он громко и опять морщится. — Передай ему, Забелин, не могу я так орать.

Забелин говорит громко, в ухо Шиниязову, тот часто кивает головой.

— Ну, вот, — тоном старшего произносит Симоненко. — А теперь давайте разберем гостинцы, что тут нам принесли. — Он склоняется и выкладывает содержимое из мешков. Гранаты, бутылки, патроны. — Давайте все это, ребята, в окоп, — и сам первый, подхватив несколько гранат, направляется туда.

Тарабрин искоса глядит на Симоненко, в серых, чуть выпуклых глазах его тяжелая сосредоточенность.

— Забелин, — говорит он глухо, — иди помоги, я за тебя понаблюдаю.

Забелин покорно встает и шагает к Симоненко.

— Бери лопату, — командует тот, — здесь надо нишу вырыть. И здесь, — он тычет носком сапога в стенку окопа. — Чтобы под ногами не путались эти игрушки.

Возбуждение овладевает ими. То возбуждение, которое возникает вблизи опасности, когда каждый ясно осознает — надеяться можно только на себя — и когда любое дело, любое действие хоть ненадолго, но приглушает мрачные раздумья. Гранаты, бутылки, патроны — один этот запас смертоносного материала отчетливее всяких слов говорил о том, что им предстоит и какую надежду на них возлагают.

— Ты вот что, — Симоненко дергает за рукав Шиниязова. — Вот проволока. По три гранаты вместе? — Он едва уловимым движением ловко разрывает проволоку, натренированные руки его мелькают. — Вот как, видишь? Вот… — приговаривает он.

Из окопа на бруствер летят комья земли, слышится стук лопаты. Голова Забелина то поднимется над окопом, то опустится. Выбросив несколько лопат, он делает паузу, отдыхает, а после отдыха бросает землю часто-часто. Симоненко, проходя мимо, хватается за голову.

— Ты, музыка! — кричит он на Забелина. — Соображаешь, на маскировку землю. Снял бы вначале.

Забелин вытирает рукавом пот и смотрит на комья желтой земли, придавившие зеленые, чуть присохшие лапки ольхи.

— Я принесу другие, — оправдывается Забелин.

— Принесу, — передразнивает его Симоненко. — Смотреть надо…

За этим занятием и застает их Селезнев.

Сержант идет от бугра спокойным, медленным шагом. Все видят его крутоплечую ладную фигуру, освещенную теплым солнцем, и все начинают усиленно копошиться, стараясь быть при деле. Только Тарабрин неподвижен. Уставившись в сторону лощины, он о чем-то думает.

— Там порядок, — говорит сержант, обращаясь к Симоненко, и кивает на бугор. — Правее пушечки стоят, а рядом, поближе к нам, бронебойщики окопались.

Симоненко делает вид, что очень занят гранатами. Лицо его напряжено, глаза сухо блестят.

— Приходил тут посыльный из роты, — сообщает Симоненко, бросая короткий взгляд на сержанта. — Натворил там немец делов… Переправу порушил, командира роты ранило… Вот гостинцев подбросили нам, чтоб, значит, нужды не было…

— Понятно…

Селезнев по-хозяйски осматривает гранаты и бутылки, проверяет, куда это все складывается, удовлетворенно кивает: «Все верно».

Солнце уже совсем высоко. Со стороны переправы снова доносится гудение. Батарея тяжелых орудий открывает огонь. Разрывы не прослушиваются. Видно, далеко куда-то бьют орудия, только раза два над головами солдат со свистом и ветровым шорохом проносятся снаряды. Селезнев присаживается на бруствер, снимает фуражку, подставив голову под солнцепек. К нему подходит Шиниязов, пригнувшись на корточки, открывает ситцевый, в белую и желтую горошинку, кисет. В кисете духовитая махорка, смешанная с легким табаком.

— Спасибо, Федор Капитоныч, — отвечает Селезнев, сам не зная, почему вдруг назвал солдата по имени и отчеству. — Не хочу сейчас курить…

— Тогда разреши я тебе, товарищ сержант, автомат почищу, — предлагает Шиниязов.

— Да нет, не нужно, — говорит Селезнев и, чтобы не обидеть солдата, добавляет: — Его чистят редко. Можно целый год не чистить.

Шиниязов стоит в раздумье, потом спускается в окоп.

Через некоторое время он возвращается, неся в руках лоскут белой плотной материи.

— Подворотничок хороший, товарищ сержант. Тебе как раз. Давай пришью…

Селезнев смотрит удивленно на Шиниязова и улыбается.

— Вот не знал, что ты такой беспокойный, Шиниязыч, — говорит сержант мягко. — Ты отдыхай, пока есть время. Воротничок сойдет и старый…

— Я и так отдыхаю. Уже несколько дней отдыхаю. Ты не волнуйся об этом, — смущенно бормочет Шиниязов. — Воротничок, думаю, все равно лежит, а тебе как раз…

Селезнев молчит, и Шиниязов снова уходит от него.

Батарея на противоположном берегу стукает все чаще и чаще. Но свиста снарядов над головой они по-прежнему не слышат. Видно, артиллеристы стреляют теперь в другую сторону. Селезнев до войны два года на действительной прослужил и в разных учениях участвовал и знал, как должно действовать отделение, когда противник наступает, и когда надо броситься в атаку. А сколько на этих учениях они разных высоток брали и в траншеях вели «боев», а на плацу за штыковые приемы ему всегда благодарность объявлялась. Все было там аккуратно и точно: и танки с авиацией вовремя появлялись, и артиллерия была, как в настоящем бою, и связь, телефоны разные и переносные рации были. А тут он ничего не поймет. Полк чуть не от самого Минска идет, только закрепятся где-нибудь и немца отобьют — команда: отойти. «Перегруппировка, выравнивание фронта» — эти слова он слышит часто, но смысл их ему не всегда понятен, потому