Гипнотизер - Барбара Эвинг

— В свое время ты познакомишься с моим отцом, — пообещал Эллис.

И Корделия Престон оставила сцену, на которой ее с восторгом встречали, — она без оглядки бросила прошлое, чтобы стать леди Эллис.

Обещание «свободы» по сценарию Эллиса означало, что Корделия должна постоянно находиться на полуострове Говер, или, как называли его слуги-валлийцы, Гвир. Это было глухое место, и чтобы добраться до него из Лондона, надо было потратить много-много дней. Высокие скалы словно обрушивались в море, и вода во время прилива затапливала много миль вокруг. Места здесь дышали покоем и тишиной.

— Я хочу, чтобы ты забыла о Лондоне и о своей былой жизни, — сказал Эллис, и Корделия подумала, что его забота о ней просто замечательна.

Ей казалось заманчивым забыть суету и зловоние туманного Лондона. Они поселились в огромном старом каменном особняке на побережье. Корделии дом показался колоссальным (возможно, давным-давно это была сторожевая башня, служившая входом в полуразрушенный замок, стоявший поодаль). Она была счастлива от решения своего мужа. Каменный особняк находился вдалеке от других домов, а до ближайшего городка надо было проехать много миль.

— Это так романтично, — сказал Эллис. — Нам будет приятно побыть в одиночестве.

Он добавил, что с ними будут жить всего трое слуг, но они смогут справиться со всей работой по дому. В доме поселились горничная, прислужник и кухарка.

— Всего трое! — смеясь, повторила Корделия.

Однако она не поняла, что Эллис намерен возвращаться в Лондон без нее.

— Именно здесь ты будешь чувствовать себя свободной, — твердо заявил он, и она осталась одна в каменном доме, окруженном высоким забором: повсюду росла трава, цветы яркими пятнами покрывали землю — здесь росли и красные маки, и желтые ромашки, и еще какие-то неизвестные цветы, синие, очень красивые, а буковые деревья, вязы и мощные дубы склоняли свои ветви к морю.

— Я обязан вернуться в Лондон, потому что этого требуют дела.

Она смотрела ему вслед, пока даже пыль от копыт его лошади не улетучилась над дорогой, ведущей вдоль скалистого побережья.

Корделия никогда прежде не оставалась одна. Она спала с матерью со дня своего рождения и до дня ее кончины. Ее любимая тетушка всегда была рядом. Во время гастролей их размещали по пять-шесть человек в комнате, а теперь она оказалась совсем одна в сером каменном доме, погруженном в тишину. Она хотела было поговорить со слугами, но они едва могли произнести несколько слов по-английски, а между собой переговаривались на своем наречии. Наконец Корделия поняла, что создает людям большие неудобства, вторгаясь на их территорию. Они слышали, что она разговаривает, как леди, не понимая, что Корделия умеет играть любую роль, — теперь о ней никто не смел бы сказать, что она простая актриса. Она твердила себе, что именно этого и добивалась всю жизнь. Безопасности и обеспеченного будущего. Дни словно ползли, похожие один на другой. На темных полках стояли старые потрепанные книги, но Корделия не привыкла читать — ей хватало того, что она заучивала свои роли. Вышивать она тоже не привыкла. Разговоры людей, шум экипажей и крики уличных торговцев — ей были знакомы эти звуки большого города, а вовсе не гул моря. Конечно, она видела море, когда путешествовала с труппой по всей стране, но море в Брайтоне было совсем не таким, как тут. Здесь ее взору открывался странный движущийся поток воды, иногда он исчезал совсем, чтобы затем вернуться, подобно змее, шуршащей по песку, зеленым водорослям и скалам, а потом, как по мановению волшебной палочки, разливался перед ней, вздыхающий и фыркающий, поглотивший каменистое дно. И еще на полуострове Гвир был совсем другой туман: белый, клубящийся, он накатывал с моря такой густой волной, что она не видела даже огромного дуба сразу за окном. К своему удивлению, она поняла, что очень скучает по суете города, по смеху и крику толпы, грохоту экипажей, а еще по черному лондонскому туману и по своей жизни там и тогда. Ночами она ждала, что вот-вот на небе появится ее луна: молодой месяц, полная луна, убывающая луна — ее луна, та же самая. Но иногда она чувствовала глубокое одиночество, потому что туман укрывал землю и луны не было видно. Она слышала лишь море: отлив, словно вздох, а затем громкий удар прибоя, врывающийся в ее беспокойный сон. И никакой луны.

Днями и неделями она всматривалась в море, наблюдая за приливами: все казалось таким умиротворенным — мили песка до самого горизонта, бесконечные каменные насыпи, обычно скрытые под толщей воды водоросли; совсем вдалеке она замечала обломки корабля, очевидно давно потерявшегося и потерпевшего крушение. Но затем вдруг начинался прилив, заливая скалы и песок так, словно их никогда и не было. И часто в это время налетал страшный ветер, и тогда море врывалось в темные устрашающие пещеры в скалах, которые, казалось, были прибежищем всех кошмаров. Она ощущала силу моря как стихии и временами думала, что сойдет с ума.

Иногда среди ночной темноты появлялись огни, озаряющие мрак, и Корделия слышала крики и удары; однажды утром она увидела новенькую, завалившуюся на бок огромную посудину с разбитой мачтой, которая лежала у скал, обнажившихся во время отлива, но ни людей, ни вещей не заметила — ничего, что могло бы указывать хоть на какие-то признаки жизни. Этот непонятный корабль лежал посреди моря, и вода дважды в день заливала его: дерево сгнивало, и кусочки древесины прибивало волной к берегу. Но когда начинался отлив, длинный, искореженный временем железный каркас мачты все еще был хорошо виден: он был похож на устремленный в небо указующий перст, обвиняющий и устрашающий. И никаких моряков. Впервые за всю свою жизнь она ощутила, как силы покидают ее, когда она повторяла себе снова и снова: «Но это именно то, чего я хотела».

Вначале Эллис возвращался довольно часто. Корделия бежала по ярким полевым цветам к воротам, едва заслышав звук копыт или шум кареты.

— Моя девочка! — вскрикивал он с восторгом, тоже устремляясь ей навстречу, подхватывал на руки, и шум моря утихал в ее голове, и она снова приходила в себя, ругая за слабость. Возбужденные, влюбленные, молодые — они проходили много миль вместе, преодолевая крутые утесы, а затем возвращались домой, в объятия холодной ночи, озаренной лунным светом. Иногда за окном начинался страшный шторм, и молния раскалывала небо, а за ней гремел гром, но Корделии было спокойно в крепких руках Эллиса.

— Мы будем любить друг друга вечно, Корди! — произносил Эллис в ночной темноте. — Всегда!

И она думала: «Это именно то, чего я хотела».

Потом он стал возвращаться все реже. Но теперь ей предстояло научиться еще кое-чему: быть матерью. Ее живот становился все больше, и она часто шептала: «Я не знаю, что делать». Однако за нее все делали слуги — горничная и кухарка. Корделия только кричала. Приняв на руки маленький комочек, она пришла в ужас. Однажды она даже встряхнула его, чтобы убедиться, что младенец жив. Позже она часто спускалась по узким извилистым тропинкам, словно врезанным в скалы, к песчаному берегу, держа на руках свою Манон (девочку назвали в честь умершей много лет назад матери Эллиса), — красавицу Манон, которая останавливала взгляд на ракушках и камнях и показывала пальчиком на зеленые водоросли, на скалистые пещеры, окутанные тайным мраком. Следующей появилась на свет дочь Гвенлиам (названная в честь бабушки-валлийки). У Гвенлиам были серые глаза тетушки Хестер. Достаточно было Корделии взглянуть в эти прекрасные глаза, как ее сердце замирало, — она и сама не могла объяснить, какие чувства охватывают ее в это мгновение. Она смастерила для своих девочек бусы из крошечных розовых ракушек. Затем родился Морган. Его назвали в честь отца. Наконец-то она подарила Эллису наследника. «Эллис должен быть счастлив», — сказала себе Корделия. Возвращаясь в замок верхом, Эллис мчался к мальчику. Он подбрасывал крошечного мальчугана в воздух — его распирала гордость. Прошло время, и мальчику не хотелось ничего другого, кроме как сидеть с сестрами на берегу и смотреть на море, вечно прибывающее и исчезающее. Их искренний восторг от вида побережья Гвир наконец-то передался Корделии — она научилась любить это дикое уединенное место. Оно вошло в ее плоть и кровь.