Огни над Деснянкой - Виктор Бычков

Вот тогда-то и встал из окопа отец Василий, в миру – Старостин Василий сын Петра, полковой священник.

По сану иметь оружие не положено. Расставив руки и воздев к небу крест, заорал, перекричав шум боя, как никогда ещё не кричал двадцатишестилетний здоровяк:

– Братцы-ы! Не посрамим земли русской! Изгоним басурманов! Дави косорылых! – и пошёл, не оглядываясь, на врага.

Знал, чувствовал, как за спиной вырастала стена из русских солдат, и шёл бесстрашно на японские штыки. В пылу рукопашной кого-то гвоздил кулаком, кого-то – хватал за горло.

Видел, хорошо видел и запомнил на всю жизнь, как вокруг него образовалось кольцо солдатское, как бились, пластались русские солдаты, оберегая от вражеского штыка безоружного полкового священника отца Василия. А он и не прятался, а, напротив, вёл их за собой, кулаком с зажатым в нём крестом прокладывал дорогу. И сбросили тогда япошек в реку, сбросили.

Да, Бог миловал в той атаке. Живым, невредимым вернулся в окопы отец Василий в изодранной, политой кровью ризе. А спустя минуту осколок от японского снаряда нашёл-таки полкового священника уже среди своих, в разрушенном ротном блиндаже, где лежало тело его друга Вениамина Владимировича Некрасова.

Опомнился, пришёл в себя уже на санитарной повозке.

Затем были санитарные вагоны через всю страну, военные госпиталя, врачебная комиссия уже в Санкт-Петербурге, которая запретила отцу Василию занимать духовную должность в воинских частях. Золотым крестом на Георгиевской ленте наградили его тоже в госпитале. Из царских рук принимал награду.

А потом были и этот приход, и эта церковка.

«И вы хотите после всего этого моей лояльности к вам, супостатам и агрессорам? Дудки! Хотите, что бы я забыл духовное и кровное родство, что связывает воедино весь народ на земле нашей? Вот вам, антихристы, вот вам!» – и ещё раз ткнул кукишем в сторону отъезжающих немецких машин.

…Раввин Авшалом Левин не столько исполнял обязанности раввина, сколько работал портным. Как он помнит из рассказов своего дедушки старого Гэршома Левина, все их предки только и занимались тем, что шили и не выезжали дальше местечка Червень Могилевской губернии, если бы не война.

Правда, уже старшие сын Давид и дочь Дина не стали больше слушаться отца и мать, уехали в Ленинград. Родители остались в местечке вместе с младшими Ривкой и Мишей, а тут война.

Чудом удалось избежать расстрела отцу и детям, а вот жене не повезло: попала под облаву и не смогла убежать. Осталась там, где и многие другие евреи, во рву за околицей.

Кое-как добрались по лесам до брата Рафаэля, что жил в Бобруйске. Не успели прийти в себя, как по городу пронёсся слух, что евреев будут сгонять в какие-то особо охраняемые районы.

Пришлось срочно хватать детей и бежать через Березину в сторону России. А что делать? Авшалом очень хорошо знает, чем заканчивается для евреев особая забота немцев.

И вот уже который день пробираются втроём по лесам, обходят населённые пункты. Спасибо, в садах и огородах, на брошенных колхозных полях уже есть чем поживиться.

Одежда и обувь поизносились, но это ещё можно терпеть. Страшно другое: Миша и Ривка заболели. Сначала была как будто дизентерия, а потом всё хуже и хуже. Поднялась температура, исходят кровью, а их отец ничего не может поделать. Вот что страшно, когда отец не может помочь детям.

Сыну тринадцать, а дочери – одиннадцать лет. Уже взрослые ребятишки, но для отца они дети. А как они смотрят ему в глаза? Нет, лучше не думать об этом. И он тоже не может смотреть им в глаза. Там отчаяние, боль и такие страдания, что и врагу не пожелаешь.

Последнюю ночь Ривка бредила, теряла сознание. Миша ещё крепился, но надолго ли это?

Пытался обратиться за помощью в какой-то деревне, так жители отмахнулись, как от чумы. Их можно понять: все окрестности усеяны листовками с призывами не укрывать евреев и коммунистов. За укрывательство – смерть. Что думают эти немцы? Неужели бедный раввин Авшалом Левин так опасен Германии? А тем более его дети? Но он никогда не был ни в одной партии и даже никогда не брал в руки красный флаг, не говоря уже об оружии. Он шил. Хорошо ли, плохо ли, но он шил, как и шил весь род Левиных. Ходить митинговать – это не в семейных традициях. Тем более угрожать Германии. Слава Богу, если никто не угрожает бедному еврею, и он уже счастлив этим.

Однако где-то в Германии посчитали бедных евреев врагами. Это так, хотя и не так. Если бы не было так, то зачем тогда немцы расстреливают евреев? Другого объяснения он не находит. Но разве от этого становится легче, и можно воскресить его жену Софу? Конечно, нет. Значит, надо спасаться. И спасаться надо в России. Об этом ещё в детстве говорил ему дедушка Гэршом. Он говорил, что Россия большая, а евреи такие маленькие, что они могут свободно спрятаться в такой огромной стране, и их никто не заметит. Там они будут спокойно жить и не причинят никому неудобств, а тем более – вреда.

Бог с ним, с дедушкой Гэршомом. Он лет пять назад ушёл к праотцам, и ему уже никто не угрожает. Но его внук знает, что теперь нельзя прятаться там, где есть эти проклятые немцы. А они, кажется, есть везде. Сейчас вся надежда на Россию: именно она должна остановить эту взбесившуюся Германию. Вон, вся Европа не смела даже пикнуть, когда Гитлер замахнулся на неё. А Россия не такая, она обязательно сломает позвоночник немцам, не пустит к себе вглубь страны, а потом и обязательно погонит их обратно. Так что направление Авшалом Левин держит правильно – на Россию. Тем более, он уже давно, как себя помнит, жил среди русских, и они никогда не причиняли вреда ни ему, ни его детям. А это чего-то да значит для бедного еврея.

Вот об этом и рассказывал раввин угрюмому русскому священнику с седой бородой, с такими же седыми бровями и с большими сильными руками, что сцеплены на животе поверх рясы.

Около часа Авшалом лежал в саду под густой яблоней, решал: стоит или не стоит обращаться за помощью к русскому священнику? Церковь он увидел ещё издалека, и ноги сами вынесли его к храму.

Какое-то мгновение раввин сомневался, потом глянул на больных, измученных сына и дочь, и все сомнения отпали, испарились.

– Детей оставил в саду, Ривка уже не может ходить, а Миша самое большое, что может, так это сидеть около сестры, сторожить. Хотя какой из него сторож? – Левкин махнул рукой, ещё ниже опустил голову.

Отец Василий сидел по ту сторону плетня, прижавшись спиной к столбику, думал, решал трудную для себя задачу, спорил с воображаемым собеседником. Заросший, оборванный раввин Авшалом присел перед ним на корточках, черкал на земле прутиком.

Молчали.

«Только что ушёл доктор Дрогунов, лечил раненого политрука. Жаль. Надо бы ему посмотреть детишек. Судя по словам этого растерянного еврея, жить им осталось не так уж и много. А доктор придёт только завтра. Жаль. Но есть матушка. Она в этих делах дока. Как-никак – сестра милосердия.

Вот, господин комендант, как в жизни-то устроено. И красноармейцы, а теперь и евреи. Выходит-то всё по-нашему: спасаемся вместе, приходим на помощь друг другу. Не к тебе, господин майор, они пришли, а ко мне, к православному священнику, за защитой и за помощью. А ты говоришь – не помогать. Это, может, по-вашему, по-немецки. У нас так не принято. У нас по-христиански всё, вот так-то, господин немец!».

– Детишки далеко? – батюшка очнулся, уставился в замолчавшего раввина. – Сам принесёшь или мне помочь?

– Двоих не смогу, у самого уже сил нет. Мне бы помочь, – дрогнувший голос, поникший вид мужчины говорили сами за себя: тощий, с болезненного цвета лицом, он тоже нуждался в помощи.

– Ну, что ж, пошли, – священник поднялся, по-старчески покряхтел, перед тем как сделать первый шаг. – Веди, добрый человек.

Впереди шёл отец Василий с мальчишкой на руках, за ним, еле поспевая, семенил раввин Левин с дочерью, которую перекинул через плечо как куль.

Детей поселил за печкой в доме, отдал полностью на попечение матушки Евфросинии, а мужчине нашёл место с красноармейцами в пристройке.

– Поживи пока здесь, а за ребятишек не беспокойся. Матушка своих вырастила, ни разу к доктору не обращалась. Выходит и твоих. Дети – они и есть дети.

Всю ночь матушка кипятила воду, купала детей в ночевах, делала отвар из коры дуба, поила по капельке, давала другие отвары. К утру им стало легче, уснули.

Вшивую, рваную, грязную одежду сожгла в печи, подобрала оставшуюся от внуков, пересмотрела, подготовила, положила у изголовий.

Отец Василий ворочался на своей половине, не спал. Несколько раз вставал, заглядывал к жене, интересовался.

– Ну, как они, горемычные?

– Слава Богу, отец, слава Богу. Уснули, сон крепкий. А это первый признак, что идут детки на поправку, отец. Слава Богу.

На рассвете всё же сморило, и спал хорошо, без сновидений.