Трое за границей - Джером Джером

— Вот видишь! — раздается голос.

Тотчас же нечто упругое (судя по звону, голова) бьет рикошетом от двери.

Тем временем вы в смятении мечетесь по комнате, пытаясь одеться. Там где вы побросали все накануне, ничего нет; самые существенные предметы вашего туалета исчезли без остатка; между тем убийство, или восстание, или что бы там ни было, идет полным ходом. На секунду вы замираете, засунув голову под шифоньер, где, по вашему предположению, могут обнаружиться тапочки — тогда доносится мощный бой в какую-то далекую дверь. Жертва, заключаете вы, спряталась за этой дверью. Сейчас они его выволокут и прикончат. Только б успеть!

Удары смолкают, и кроткий голосок, сладко-вкрадчивый в своей мягкой скорби, вопрошает:

— Папочка, мне можно вставать?

Что говорит другой голос, не слышно, но первый отвечает:

— Нет, это просто ванночка… Нет, совсем не ушиблась, ни капельки… Промокла только немножко. Да, мамочка, хорошо, я им скажу, скажу. Нет, ну мы-то ведь не нарочно! Да, да, спокойной ночи, папочка!

Затем тот же голосок, напрягаясь так чтобы его было слышно в другом конце дома, замечает:

— Все, возвращайтесь наверх!!! Папа сказал, что вставать еще рано.

Вы возвращаетесь в постель и лежите, прислушиваясь к тому, как кого-то волокут наверх, очевидно против воли волокомого. Комнаты для гостей у Гаррисов рассудительно устроены как раз под детской. Тот же самый волокомый, делаете заключение вы, по-прежнему проявляя самое похвальное сопротивление, укладывается обратно в постель. Вы в состоянии отследить состязание с большой точностью, так как всякий раз, когда тело обрушивается на пружинный матрац, кровать, у вас прямо над головой, как бы подпрыгивает; в то время как всякий раз когда телу удается вырваться снова, вы догадываетесь об этом посредством глухого удара в пол. Спустя какое-то время схватка стихает (или, может быть, ломается кровать), и вы погружаетесь в сон. Но в следующий миг (или что вам таким спросонья покажется) вы снова открываете глаза, чувствуя, что на вас смотрят. Дверь приоткрыта, и четыре серьезных лица, нагромоздившись одно над другим, глазеют на вас, как будто вы некая загадка природы, охраняемая в специальном помещении. Заметив, что вы проснулись, верхнее лицо, невозмутимо растолкав трех прочих, проходит и непринужденно присаживается на постель.

— О! — говорит оно. — А мы и не знали, что вы не спите. Я вот уже не сплю.

— Я так и понял, — отвечаете вы, кротко.

— Папа не любит, когда мы просыпаемся рано, — продолжает оно. — Он говорит, что когда мы встаем, в доме никому нет покоя. Так что нам, конечно, нельзя.

В словах сквозит спокойная покорность судьбе. Это чувство, одухотворенное целомудренной гордостью, исходящее из осознанного самопожертвования.

— То есть, вы еще как бы не встали? — предполагаете вы.

— Нет, еще не совсем. Видишь, мы еще не совсем одеты. — (Факт очевиден сам по себе.) — Папа по утрам очень всегда устает, — продолжает голос. — Конечно, потому что он страшно много работает днем. А ты вообще устаешь по утрам?

Здесь дитя оборачивается и замечает, что трое остальных ребят также вошли за ним в комнату и сидят на полу полукругом. Позы и лица указуют на то, что происходящее они принимают за не особо увлекательное мероприятие, некую комедийную лекцию или представление фокусника, и терпеливо ожидают момента, когда вы, наконец, выберетесь из постели и займетесь, наконец, делом.

Их присутствие в спальне гостя вашего посетителя возмущает. Он властно приказывает им удалиться. Они ему не отвечают, они не спорят с ним. В мертвой тишине и единым порывом они набрасываются на него. С постели вам виден только беспорядочный клуб перевитых с ногами рук, напоминающий пьяного осьминога, пытающегося нащупать дно. Если вы спите в пижаме, вы выскакиваете из постели, тем самым добавляя сумятицы. Если на вас менее притязательное одеяние, вы остаетесь на месте и выкрикиваете команды, которые к сведению не принимаются никаким образом.

Проще всего оставить все на усмотрение старшего. Спустя какое-то время он-таки выпроваживает их, и закрывает дверь. Она немедленно открывается, и кто-нибудь, как правило Мюриэль, снова влетает в комнату — девочкой словно выстреливают из катапульты. Мюриэль имеет физический недостаток: длинные волосы, которые можно использовать как удобный темляк. Будучи, по видимости, осведомлена об этом своем естественном изъяне, одной рукой она крепко хватает их, другой наносит удары. Старший брат открывает дверь снова и искусно использует девочку как таран против стенки обороняющихся, подобным преимуществом не обладающих. Вам слышен глухой удар — голова Мюриэль разбивает ряды и разносит их. Когда победа одержана, братец возвращается и снова занимает место на вашей постели. Он не горит возмущением; инцидент позабыт.

— Я люблю утро, — объясняется он. — А ты?

— Иногда, — соглашаетесь вы, — все нормально. Иногда не все так спокойно…

Ваше замечание он игнорирует. Он смотрит куда-то вдаль, и лицо его просветляется.

— Я бы хотел умереть утром, — вздыхает он. — Утром все так ведь прекрасно.

— Что ж, — соглашаетесь вы. — Если твой папа разок оставит здесь на ночь какого-нибудь злобного дядю… И не предупредит его ни о чем заранее…

Созерцательность покидает его, и он становится самим собой снова.

— Вот в саду весело, — предлагает он. — Вставай, пошли сыграем в крикет, ну-ка!

Ложась спать, вы строили другие планы на утро. Однако сейчас, когда дела приняли такой оборот, вам все равно, что принять его, что лежать и безнадежно таращиться в потолок; вы соглашаетесь.

Позже вы узнаёте что, утомившись, как оказалось, бессонницей, вы поднялись ни свет ни заря и подумали — не сыграть ли мне в крикет? Дети, воспитанные в духе обходительности к гостям, посчитали своим долгом ублажить вас. За завтраком миссис Гаррис заметит, что вы могли, по крайней мере, проследить за тем, чтобы дети были нормально одеты, прежде чем тащить их на улицу. Гаррис же скорбно даст вам понять, что только одним этим утренним мероприятием вы, потворствуя, угробили месяцы воспитательного труда.

Утром в среду Джордж пожелал быть на ногах, кажется, уже в четверть шестого, и навязал детям уроки велосипедного мастерства в огурцовых парниках на новой машине Гарриса. Даже миссис Гаррис, однако, не стала обвинять Джорджа в этом случае. Она интуитивно почувствовала, что целиком такая идея от него исходить не могла.

Дело не в том, что дети Гаррисов имеют некоторое представление, как можно уйти от вины за счет ближнего. (Принимая ответственность за собственные злодеяния они, все как один, сама беспорочность.) Дело просто в том, каким образом вещь формируется в их представлении. Когда вы объясняете им, что на самом деле не собирались вскакивать в пять утра и мчаться к газону играть в крикет (или разыгрывать сцену из истории ранней церкви, расстреливая привязанные к дереву куклы из арбалета), что на самом деле, вообще-то, будь предоставлены собственной инициативе, предпочли бы спокойно поспать, пока вас не разбудят, по-христиански, в восемь утра с чашкой чая — сначала они изумятся, затем начнут извиняться, затем будут искренне каяться.