Южный Крест - Юрий Слепухин

— Ты знаешь Кривенко, адъютанта Хольмстона?

— Еще бы! — Дуняша сделала гримаску. — Абсолютно отвратный тип. По-русски так говорится?

— Как?

— Отвратный!

— Лучше сказать — отвратительный. Так вот, понимаешь, этот Кривенко связан с аргентинской политической полицией…

— О! В каком смысле — связан? Он что, мушар?

— Он просто доносчик и шпион.

— Ну да, я ж и говорю. Но какая сволочь, а? И что ты хочешь, чтобы я сделала?

— Об этом надо намекнуть двум-трем сплетницам, и люди начнут его сторониться.

— Его и так сторонятся, — пренебрежительно сказала Дуняша. — Но я могу намекнуть, мне-то что.

— Только учти — это не должно исходить от меня.

— Почему?

— А иначе Кривенко перестанет мне доверять. Сейчас-то он не догадывается, что я знаю о его работе в полиции.

— Тебе так нужно доверие этого salaud [18]?

— Конечно, — сказал Полунин. — Неужели не понимаешь? Он думает, что за всеми следит, а на самом деле я буду следить за ним, — ловко? Ты бы хоть причесалась, Евдокия.

— Тебе не нравится? — Она откинулась назад вместе со стулом, балансируя на задних ножках, и, повернув голову, посмотрелась в туалетное зеркало. — Да, верно, я совсем ведьма, ужасно хлопотно с этими волосами. Хорошо бы остричься, сейчас некоторые начинают носить совсем коротко — прямо одна зависть…

Дуняша вздохнула, поднялась из-за стола и направилась к зеркалу. Полунин взял ее за плечи, повернул к себе.

— Скучала?

— Немножко. Глупый, как ты можешь спрашивать такие вещи? Обними меня по-настоящему…

Полунин так и сделал. Волною жара окатило его, когда он ощутил в ладонях ее гибкое литое тело, когда почувствовал, как под пальцами скользнула по коже тонкая ткань халатика.

— А ты скучал по мне?

— Еще как…

— Всегда, всегда? Очень-очень?

— Очень, но не всегда. У меня не всегда было время скучать, даже по тебе…

Он прижал ее крепче, ее треугольное большеглазое личико запрокинулось, стало бледнеть. Рука его отстегнула пуговку, другую, нетерпеливо смяла легкую ткань. Дуняша зябко поежилась и дрогнула, когда его пальцы медленно спустились по ложбинке вдоль позвоночника, щекотной лаской тронули выгнувшуюся под их прикосновением поясницу.

— Опомнись, что ты делаешь, — шепнула она с закрытыми глазами. — Вдруг кто-нибудь в окно… Ужасно у тебя ладони приятные, холодные такие… ох, милый…

— А ты вся словно отполированная и теплая. Только местами вдруг прохладная… Настоящая репка.

— Что, что?

— Я говорю, совсем как свежая репка, понимаешь, круглая и прохладная…

— Бесстыдник, — нараспев сказала она с нежным упреком. — Слушай, я тогда ответила «немножко, но это неправда, я по тебе ужасно-ужасно соскучилась — мы ведь так давно не были вместе! Ты вот меня сейчас только погладил, и у меня уже в голове все кружится, а послушай, что с сердцем…

— Дуня… — шепнул он.

— Да, милый…

— Я запру дверь, хорошо?

— Нет! — испуганно закричала Дуняша. — Нет-нет, ради бога, не нужно меня сейчас соблазнять, здесь нам нельзя ни в коем случае, абсолютно исключено…

— Но почему?

— Ах, это все эта ужасная мадам Глокнэр — я ведь непременно вспомню о ней в самый неподходящий момент! И потом уже все время будет казаться, что эта мегера подслушивает под дверью… что за удовольствие, если боишься шевельнуться! А если поехать куда-нибудь?

— Знаешь, я и сам об этом думал — до воскресенья мне здесь делать нечего. Ты как?

— О, с этим я никогда не имею проблемы, тем более что сейчас у меня нет ничего срочного. В понедельник обещала сдать один рисунок для Гутмана, но он уже почти готов. Правда, поедем. Хочу в пампасы!

— Куда именно?

— Куда угодно, ты же знаешь, я обожаю степь. В какой-нибудь маленький-маленький городок, только чтобы был отель и номер с большой-большой кроватью… Ох, слушай, ну что ты делаешь, пожалей меня, я ведь тоже не из дерева… убери свои руки, я тебя умоляю, иначе я просто не знаю, что будет!

— А я вот знаю, — шепнул он ей на ухо и куснул краешек маленькой розовой мочки.

Дуняша обморочно ахнула, тело ее на мгновение отяжелело в его руках, словно у нее подломились колени; но тут же она замотала головой и стала вырываться, упираясь ладонями ему в грудь.

— Пусти, пусти, ты просто с ума сошел… ну как ты не понимаешь, неужели ты думаешь, что мне и самой не хочется… Знаешь, я лучше оденусь. Иди сядь за стол, можешь любоваться моими новыми бижу, только не оглядывайся…

Он вздохнул и покорно отошел. Дуняшин рабочий стол был, как всегда, в диком беспорядке — книги с обрывками бумажек между страницами, кисти, карандаши, выдавленные и непочатые тюбики темперы, фарфоровые блюдечки с засохшей краской, небольшие — размером с открытку — листки угольно-черного ватмана, какие-то проволочные модельки, похожие на латунных и алюминиевых паучков.

— Не понимаю, Евдокия, как можно работать в таком ералаше, — сказал Полунин. — Ты хоть иногда здесь убираешь?

— Ах, это совершенно бесполезно, я уже убедилась…

Он взял черный листок, на котором тонким белым карандашом была вычерчена причудливая паутинная конструкция, напоминающая схему галактической спирали, повертел так и этак, пытаясь определить верх или низ.

— Что это? — спросил он, не оборачиваясь, и показал рисунок через плечо.

— Не вижу… А-а! Это будет такой клипс — платина и мелкие бриллианты. Но какие есть дуры! Вчера приходит одна, я ей показываю этот кроки, так она говорит, ах, как мило, это нужно решать в золоте. Ты представляешь?

— А что, в золоте нельзя?

— Mais non! [19] Ведь это понятно всякому — здесь не должно быть никакого цвета, кроме натуральной игры камней. А золото — желтый, один самый интенсивный цвет, он убил бы весь замысел, — это же чистая абстракция, ты видишь! Здесь может быть только белый металл, абсолютно холодный, как это сказать — бесстрастный. Платина или палладий.

— Да, целая премудрость, — Полунин покачал головой — Сколько может стоить такая штука?

— Понятия не имею. Сто тысяч? Это ведь зависит от размера, от веса, от качества камней… У меня произвольный масштаб, в металле эти штуки можно увеличивать или уменьшивать как угодно.

— Уменьшать, Евдокия.

— Прости?

— Я говорю — «уменьшать», а не «уменьшивать».

— А-а… спасибо тебе, ты такой ужасно внимательный. Самое смешное, что я не видела в металле ни одной своей работы, представляешь?

— Почему, разве их не выставляют на витринах?

— На витринах? — Дуняша рассмеялась. — Мишель, ты ужасный чудак. Я ведь делаю эксклюзивные модели, а не прототипы для серии! Понимаешь, какая-нибудь мадам миллионерша приезжает в магазин, ей показывают рисунки, она выбирает. И эта штука выполняется для нее в одном-единственном экземпляре! А рисунок ей потом присылают вместе с готовой вещью…

Полунин рассмеялся:

— Ведь перед этим его можно сфотографировать?

— Если фирме плевать на свою репутацию — конечно, но таких фирм не бывает. Мишель, поди сюда, застегни мне на спине, опять эта молния… Мерси… нет-нет, пожалуйста, я же просила… Скажи, у вас в экспедиции есть женщины?

— Одна недавно появилась, переводчица.

— Молодая?

— Твоего возраста или чуть моложе. Лет двадцать.

— О, пожалуйста, можешь не флаттировать [20], мой дорогой! Мне уже двадцать пять, и я этого не скрываю… как некоторые. Она что, интересная?

— Кто? — рассеянно переспросил Полунин.

— Ну, эта твоя переводчица!

— Ничего особенного. Обычная современная девица, скорее мальчишеского вида, коротко остриженная, в очках.

— Ненавижу короткие прически, — решительно объявила Дуняша. — И еще очки? Ха-ха, воображаю. Отвратительная драная кошка!

— Да нет, почему же драная?

— Еще бы ты ее не защищал. Еще бы! Воображаю, как она там ходит вокруг тебя на задних лапах, одна такая тварь… Как ее зовут, кстати?

— Астрид, она бельгийка. И вокруг меня она ни на каких лапах не ходит, ни на задних, ни на передних, потому что она с первого дня положила глаз на нашего шефа.

— Это меня не удивляет, они все такие…

Расчесав волосы, Дуняша свернула их на затылке свободным узлом, задумчиво погляделась в зеркало и слегка тронула губы помадой.

— Ярче не буду, — объявила она решительно, — пусть хоть считают голой! Это у меня недавно был случай: принесла рисунки в «Мэппин энд Уэбб», сижу, жду. А пришла я с ненакрашенными губами — ужасно торопилась, забыла. И вдруг одна их служащая приглашает меня в дамскую комнату, подводит к зеркалу и дает rouge [21]. «Мадемуазель, — говорит, — вы иностранка, не правда ли? Я вам должна дать совет: здесь у нас женщине неприлично появляться в общественном месте без макийяжа, это все равно, как если бы вы вышли на улицу дезабилье… » Воображаешь? Я покраснела ужасно, готова была провалиться через все этажи, прямо в погреб — или что там у них внизу…

— Вообще-то тебе лучше не краситься, — заметил Полунин.