Норма - Владимир Сорокин

Денисов вышел из кухни, вытирая рот полотенцем.

— Что ж теперь делать? — спросила жена, уходя мыть очки.

— Сухари сушить, — огрызнулся Денисов и тяжело опустился на диван.

Задетый им клубок покатился по полу.

Жена вернулась, положила очки на тумбочку. Денисов угрюмо посмотрел и отвернулся.

— Ну что, не выкидывать ведь, Жень?

— Давай выкидывай.

— Ну чего ты злишься? Что, я виновата?

— Я виноват! Накормила обедом, тоже мне…

— Так ты ж сам просил!

— Просил, просил… ничего я не просил. Суешь вечно…

— Просил, не ври!

— Ладно, отстань.

— Ну что — отстань? Что с нормой делать?

— Что хочешь, то и делай.

Помолчали.

Потом Светлана Павловна вздохнула, сходила за чистой тарелкой. Выбрала на нее куски нормы и унесла на кухню.

Денисов сидел, играя вторым клубком.

Светлана Павловна вымыла под краном разваливающиеся куски, сложила в тарелку и, вернувшись, поставила на диван рядом с Денисовым:

— Вот и делай, что хочешь.

Денисов равнодушно посмотрел на норму. Светлана Павловна принесла таз и тряпкой стала сливать в него рвоту:

— Целый день с двенадцати готовила, старалась… на тебе… чего, спрашивается, торопился?

Денисов тронул пальцем лежащую на тарелке норму, брезгливо поморщился:

— Слушай, унеси ее к черту.

— А есть?

— Пушкин съест.

— Женя, ну хватит тебе.

Убрав рвоту, она подняла клубок, забрала другой у Денисова и села вязать.

Он встал, включил телевизор. Шла программа «Время». Диктор рассказывал о ливанских сепаратистах.

Денисов повернул ручку. По четвертой программе шел спектакль «Лес». Карп выносил Несчастливцеву рюмку водки. Играющий Несчастливцева Ильинский потопал ногами, что-то станцевал и выпил рюмку.

Денисов усмехнулся и снова переключил на «Время».

Женщина-диктор, чуть склонив завитую голову говорила о новом премьер-министре Индии.

Денисов сел на диван.

Жена вязала, изредка поглядывая в телевизор.

Международные события кончились, и оба диктора, чуть улыбаясь, заговорили о новом театральном сезоне в Москве.

— Надо бы Сотсковой позвонить, — не поднимая головы, проговорила Светлана Павловна.

— Насчет билетов?

— Ага. Сто лет в театре не были.

— Позвони.

Денисов выбрал из тарелки небольшой кусочек и сунул в рот. На экране появилось лицо Ефремова. Светлана Павловна улыбнулась:

— Слушай, а он на Левку, все-таки, здорово похож.

— Скорее Левка на него, — отозвался Денисов, нашаривая новый кусочек.

Новицкий засмеялся, открыл заварной чайник и помещал в нем ложечкой:

— Да нет, Саша, это разные величины. И разрабатывали они противоположные идеи.

Аккуратов подвинул ему свой стакан:

— Вот уж идеи-то совсем рядом лежат.

— Совсем не рядом. Пикассо всю жизнь утверждал кисть художника в качестве волшебной палочки. Достаточно коснуться чего угодно — холста, железа, глины, бронзы и все сразу приобретает статус абсолюта, а Дюшан в своих реди-мейд показал, что нас уже окружают в повседневной жизни произведения искусства. Унитаз, колесо, фотографии семейные. Все это достойно выставки.

Новицкий налил в стакан чаю и поставил чайник на стол.

Аккуратов принял стакан, подул и отхлебнул:

— Но это же очень близко, рядом почти. Пикассо было достаточно кисти, а Дюшану — выбора. Художественного вкуса.

— Абсолютно неверно! Дюшан, выставляя унитаз, пыль или фотографии, показал, что такое искусство в целом. О каком художественном вкусе может идти речь? Наоборот, он всячески доказывал, что художественный вкус тут неуместен. Произведение искусства — это то, что может быть рассмотрено. Не важно кем и когда, и с какой целью изготовлен предмет. Он переводится в область эстетического и становится экспонатом. Гениальная формула. Почти за пятьдесят лет до концептуализма. А Пикассо выводил другую — все, к чему прикоснулся художник, — произведение искусства.

— Но есть ли следы прикосновения? А? Ах нет! В том-то и отличие Дюшана от Пикассо. Для Дюшана принцип художественной избирательности был упразднен, а для Пикассо он оставался в силе.

Новицкий распечатал пакетик с нормой и, не вынимая ее, стал отковыривать чайной ложечкой и есть.

Аккуратов пил чай с баранками:

— Но все-таки вначале был Пикассо, потом Дюшан. И влиял-то первый на второго, а не наоборот.

— Я этого не оспариваю. Пикассо на всех повлиял. Весь русский авангард — отзвук его разработок. Малевич сам признает это. Да и остальные тоже. Самое удивительное, что он-то себя считал вполне традиционным классиком! То есть полагал, что делает в принципе то же самое, что Леонардо и Рафаэль. Но они-то сами были творцами, жизнедателями, а не полагались только на волшебную палочку.

— Ты хочешь сказать, что за Пикассо трудился его метод?

— Несомненно. Это тот показательный случай, когда видно насколько изобретатель ничто по сравнению со своим открытием.

— Да ну, что ты говоришь! Пикассо блестяще рисовал, поразительно чувствовал цветовое равновесие. Так о Дюшане можно сказать, а не о Пикассо. Пикассо доказал, что он гений, что он может все. Все. Абсолютно. Не было техники, не было направления, которого он бы не освоил. Он был и дадаистом и фовистом, и сюрреалистом, и кубистом, наконец…

— И ни в одном из этих направлений не приблизился к уровню отцов-основателей. Ты посмотри — Брак и Пикассо. Кто работал добросовестней, чище? Брак! Матисс и Пикассо? Матисс! Ну, Пикассо-сюрреалист вообще жалкий случай. Пикассо-скульптор — тоже! Пикассо — комплексный художник, его работы надо рассматривать в целом, в целом! И картины, и скульптуры, и графику, и куклы, и изделия все свезти в один музей, специально для них устроенный, чтобы рассматривать в целом. Только тогда он потрясает. И вовсе не знанием пластики и цветового равновесия, а ме-то-дом. Метод открыт, заклинание найдено и нет преград никаких. Сегодня кубист, завтра абстракционист…

— Но это же надо уметь.

— Не более того, что умеет хороший художник. Ты думаешь Матисс хуже Пикассо рисовал? Лучше! Посмотри его академические работы, графику. Но он, как червяк полз в одном направлении и был в сущности блестящим старым мастером.

— А Пикассо, значит мастером не был!

— Не был.

— Глупости. Был он мастером, и еще каким.

— Пикассо сделал гораздо больше, чем рядовой мастер. Он изменил принципиально сложившийся в девятнадцатом веке эстетизм, научил художников свободе, подлинной свободе. Подобного действительно никто не сделал… это, дорогой мой, и есть подлинное, не на что не по… фу, черт, что это?

Новицкий пугливо отстранился от ложечки, провел рукой по губам и, открыв рот, вытянул из него длинный волос с приставшими крошками нормы.

Аккуратов допил чай, смахнул капли с бороды, усмехнулся:

— Сюрприз.

— Ниточка Ариадны. Длинный, черт…

Двумя пальцами Новицкий снял с волоса крошки, отправил в рот. Потом скатал волос в черный комочек и кинул прочь. Комочек неслышно упал на пол.

— А может тогда ко мне на хазу? — Васька достал горсть мелочи, стал искать двушку.

— А что, у меня хуевей, что ль? — улыбнулся Милок. — Такая же двухкомнатная.

— Ну, у тебя сосед…

— Да какие соседи, ты что? Это ты с Гришкой путаешь. У меня отдельная давно.

— Аааа… Что-то я… действительно… во, две двушки… звони… или может мне?

— Давай я. Я ж ее лучше знаю.

— Вон автомат освободился.

Подошли к крайнему автомату, из которого выбежал худощавый парень.

— Чо, не работает, пацан? — окликнул его Милок.

— Работает.

Зашли в будку, Васька притворил дверь.

Милок достал записную книжку, раскрыл:

— Так… Лэ… Лена.

Васька вставил монету, передал Милку трубку.

Милок набрал номер, откашлялся.

Монета провалилась. Милок прикрыл трубку ладонью:

— Але! Это кто? Лена? Леночка, привет! Это Толя говорит. Как дела-то? Да? Обидно… А чего ж ты в четверг не сказала? Не знала… ну, ничего. Завтра, так завтра. Да. Ага. Серьезно? Ясно. Слушай, а как ее зовут? Рая? Хорошее имя. Ну, ладно. Значит, завтра в семь? В семь. Да… конечно, о чем ты говоришь… Ладно… От Василия привет. Ага. Ну, будь…

Он повесил трубку.

Васька мял в губах незажженную папиросу:

— Динамо?

— Ага. Подружка не может сегодня.

— Ёпт… так и думал. А послезавтра мне к семи на работу.

— Ну, что ж поделаешь. Они тоже не привязанные…

Вышли из будки, закурили. Милок сплюнул:

— Ничего. Слаще ебать будет. Никуда не денутся.

— Да это понятно. Просто сегодня я б на завтра не суетился. А завтра хуже…

Сошли с платформы, двинулись вдоль полотна.

Васька достал из авоськи две нормы:

— Бери, сжуем по дороге.

Распечатали, стали жевать, перемежая с курением.

Милок усмехнулся: