Взрыв в Леонтьевском - Теодор Гладков

Потому Донат Черепанов был какой-то сумрачный, весь нахохлившийся, Соболев — нервнонапряженный, готовый в любой момент сорваться. Говорил больше он, говорил не взвешенно, как подобало руководителю хоть и не густой людьми, но все ж организации, а злобно, порой истерически взвинченно.

— Кое-кто из легалов закуковал о безвинных жертвах…

— Чушь! — Донат резко остановился, так, что каблуки врезались в утоптанный песок дорожки. — Жертвы — да, безвинные — да! Но чем хуже, тем лучше! Жизнь — это борьба, только зверские акты могут довести народ до неминуемого бунта. Кролик перед удавом замирает обреченно, как паралитик, а заяц с большого перепуга на собаку кидается!

— Меня не агитуй! — взвился Соболев. — Я им каждый раз толкую, что настоящий революционер порывает со всем миром, со всеми законами и моралью… Ему все дозволено во имя достижения высшей цели!

Монгольские скулы Соболева пылали чахоточным румянцем.

— Вот-вот! — подхватил Донат. — В эту точку и бей!

— Бью, — махнул рукой Соболев. — Только уж много жалостливых развелось. Достоевского начитались, графа Толстого…

— С этими рвать будем, и с концами… — конец фразы в тонких, искривленных губах Черепанова прозвучал откровенно зловеще. — Ладно, — произнес он после недолгой паузы. — Перейдем от теории к делу. Чека шерстит офицеров. Поначалу нас это устраивало, мы успели скрыться. Но пора и открываться, поднимать массы.

— Знаю, — Соболев не собирался так уж безропотно уступать лидерство Донату. — Казимир подготовил манифест. Принимаем ответственность на себя…

— Этого мало! В смысле ответственности надо прямо заявить, что Леонтьевский только начало!

— Не рано ли? Не ой ли?

— Самая пора, — убежденно отрезал Черепанов. — Распространять манифест начинай дня через два… Чтобы успеть подготовиться к новому акту…

Склонив головы друг к другу, почти касаясь плечами, шатаясь от возбуждения, словно пьяные, они брели вдоль могучей монастырской стены.

Новый отчаянный план роился в их помутившемся от ненависти и озлобления сознании.

Глава 8

— Что ж, товарищи, ситуация начинает проясняться, — Дзержинский обвел глазами спешно приглашенных в его кабинет членов коллегии МЧК. — Поступило сообщение из Брянска. Тамошние чекисты сняли с поезда известную анархистку Софью Каплун. При ней обнаружено письмо одного из руководителей федерации «Набат» Барона, он же Факторович, к Нестору Махно. Читаю текст: «Теперь в Москве начеку. Пару дней назад местный комитет большевиков взорван бомбой, погибло больше десятка. Дело, кажется, подпольных анархистов, с которыми у меня нет ничего общего. У них миллионные суммы. Правит всем человечек, мнящий себя Наполеоном. Они сегодня, кажется, публикуют извещение, что это сделали они. Барон».

Тяжело вздохнул Мессинг, по-бычьи опустив большелобую, с залысинами голову.

— Выходит, мы ошиблись, приписав теракт белогвардейцам.

Манцев живо возразил:

— Даже если и ошиблись, на оперативных мероприятиях это никак не отразилось, мы на беляках не замыкались, искали широко.

— И то слава богу, — согласился Дзержинский, — и все же несколько очень важных дней мы шли по ложному следу.

— А если Барон ошибается? — осторожно, как и подобает человеку, отвечающему за следствие, спросил Глузман.

Дзержинский вздохнул:

— Если бы… Если бы не одно совпадение, оно же подтверждение. Барон пишет, что эти самые «подпольные анархисты», о которых никто из нас до сих пор и слыхом не слыхивал (слова эти содержали скрытый упрек Мессингу, ведавшему отделом борьбы с контрреволюцией), собираются выпустить воззвание. Сотрудники Евдокимова только что заполучили один, вернее, первый экземпляр этого воззвания. Зачитайте, Ефим Георгиевич.

Гулко откашлявшись, Евдокимов достал из тоненькой папочки листовку, начал читать глухим, безнадежно простуженным голосом:

— «Граждане и братья! Вечером 25 сентября на собрании большевиков в Московском комитете обсуждался вопрос о мерах борьбы с бунтующим народом…»

— Ложь! — не удержавшись от возмущения, воскликнул Манцев.

Укоризненным взглядом Дзержинский остановил своего заместителя. Взглядом же предложил Евдокимову продолжать.

— «…Властители большевиков все в один голос высказались на заседании о принятии самых крайних мер для борьбы с восставшими рабочими, крестьянами, красноармейцами, анархистами и левыми эсерами, вплоть до введения в Москве чрезвычайного положения с массовыми расстрелами… Наша задача — стереть с лица земли строй комиссародержавия и чрезвычайной охраны и установить Всероссийскую вольную федерацию трудящихся и угнетенных масс… Первый акт совершен, за ним последуют сотни других актов, если палачи революции сами не разбегутся».

Евдокимов еще раз откашлялся и закончил:

— Подписано: «Всероссийский повстанческий комитет Революционных партизан».

— Провокаторы! — взорвался-таки Манцев.

— И прямые пособники деникинцев, — добавил Мессинг.

— Все верно, — согласился Дзержинский. — Однако оставим излишние эмоции при себе. Тут есть над чем поразмыслить. Первое, а вдруг это все-таки не анархисты. Обратите внимание на подпись — «Всероссийский комитет». Но у анархистов, как вы знаете, никаких комитетов не бывает, тем более Всероссийских. Второе — и это прямо противоречит первому… Барон утверждает, что у него, то есть у легальных анархистов, ничего общего с этими партизанами нет, однако он знает об их существовании, знает и о том, что они намерены выпустить воззвание, которое действительно появилось вскоре на свет божий…

— Быть может, есть смысл допросить этого Барона? — предложил Глузман.

— Попробуйте, — согласился Дзержинский. — Однако уверен, он ничего путного не сообщит, сошлется на слухи и прочую ерунду.

— Да, похоже, что взрыв все-таки устроили анархисты, — твердо произнес Мессинг и добавил с нескрываемым сарказмом: — Самая р-революционная партия России!

— Если это так, — Дзержинский поднял ладонь, восстанавливая тишину, — то наша задача незамедлительно этих архиреволюционеров и вытащить за ушко да на солнышко!

Феликс Эдмундович снова взглянул на воззвание, отыскал подчеркнутую синим карандашом строчку:

— Обращаю ваше внимание, товарищи, на одно место. Среди так называемых жертв большевиков названы рядом анархисты и левые эсеры. Это неспроста. Я вижу тому только одно объяснение: кто-то из неразоружившихся левых эсеров столкнулся с анархистами, и очень тесно.

Председатель МЧК повернулся к Мессингу:

— Прошу вас, Станислав Адамович, проверить это мое предположение. А что у вас, Василий Николаевич?

Поднялся с места Манцев:

— С минуты на минуту жду вестей с Арбата…

Глава 9

К огромному многоквартирному доходному дому на Арбате со стороны Большой Никитской переулками приближался, нещадно отравляя воздух выхлопами смеси газолина и спирта, грузовичок, собранный еще в шестнадцатом году из привозных частей на заводе АМО и принадлежащий ныне Московской чрезвычайной. В кузове под откидным брезентовым тентом подскакивали на скамьях, когда под колесо попадала очень уж крупная булыга, несколько сотрудников комиссии.

Командовал группой комиссар МЧК Илья Фридман, еще молодой парень во флотской форме с надписью «Стерегущий» на ленточке бескозырки. Комендант комиссии уже не раз предлагал Фридману одеться нормально, как все, соблазнял почти новенькой кожанкой и совсем новой кожаной же фуражкой. Но улыбчивый и добродушный, всегда уступчивый Илья в этом вопросе становился твердым как кремень. Видимо, принадлежность к славному племени марсофлотов составляла для Фридмана не только предмет особой гордости, но и своеобразную форму самоутверждения личности. История не сохранила обстоятельств службы Ильи на морских просторах, находились злопыхатели и завистники, которые утверждали даже, что никакой он не моряк, а бывший солдат Литовского полка. Но чекист, как бы то ни было, из него вышел превосходный! В ударной группе еще при подавлении в восемнадцатом году вооруженного мятежа левых эсеров он выделился и храбростью личной (что было качеством непременным), и быстрой сообразительностью (что также считалось достоинством чрезвычайным, но, увы, встречалось гораздо реже первого). В ударной группе служил и брат Ильи Михаил, во многом схожий со старшим.

Пока машина тряслась на московских ухабах и выбоинах, Фридман пытался, как ему казалось, вести задушевную, воспитательную работу с одним из своих новеньких — еще три дня назад рабочим завода Дангауэра на Владимирском шоссе — Колей Савушкиным, одним из тех, кто был легко ранен при взрыве в Леонтьевском. Педагогический подход Ильи заключался в том, что время от времени он толкал Николая локтем в бок и заботливо спрашивал: