Я назвал его Галстуком - Милена Митико Флашар

барабанил по карнизу. Через щель в занавесках я смотрел на затянутое небо. Ни проблеска в тучах. Я метался по комнате как зверь в клетке, мечтающий о просторах степи. Снова и снова я терся истосковавшейся шкурой о холодное железо прутьев. На третий день я перехитрил самого себя и вырвался наружу. Клетка оказалась только мысленной.

Вода стекала с выступающих крыш. Я шел в промокших ботинках, держа зонт перед собой. MILES ТО GO. Я решил, что хотя бы пройдусь мимо кафе. Мимо мерцающей вывески и, быть может, брошу беглый взгляд внутрь. Может быть. Гоняя это «может быть» в голове, я, вырвавшийся зверь — лев или, может, пантера, — брел сквозь хлесткий ветер и дождь.

Кафе должно быть уже близко. «Может быть» проникло в мою грудь, а оттуда во все части тела. Оно толкало меня вперед, до двери и мимо нее, за угол, вокруг квартала и по новой: мимо двери кафе, за угол, вокруг квартала. Сложно сказать, сколько кругов я сделал. По ощущениям я прошел несколько миль. Взявшись наконец за ручку двери, я почувствовал холодное железо истосковавшейся ладонью. К тому времени я был изнурен, как после долгой поездки.

Внутри было накурено. Мягкий звон бокалов. Сдержанная пустота, ничто. Кто-то говорил по телефону. Таяние кубика льда. Он треснул. Приглушенный свет.

— Хиро! — Его голос как нить. Он намотал меня на катушку. — Подходи, садись. Что будешь пить? Колу, пожалуйста! — Он щелкнул пальцами. — Хорошо, что пришел.

Я опустился на мягкую обивку кожаного кресла.

Он выглядел иначе, чем в парке. Несколько крупнее. Без неба над головой он казался рослым мужчиной. Я же тем временем, становясь все мельче и мельче, не знал, куда деть взгляд. Передо мной стоял запотевший стакан, я чувствовал себя в западне. Что мне вообще с ним делать? Как дошло до того, что я, с петлей на шее, слушаю звуки трубы, сидя с незнакомцем среди незнакомцев?

— Просто потрясающе! — Он покачивался в такт музыке. — Теряешь всякое ощущение пространства и времени. Что такое? Тебе дурно? Ты побледнел! Чем я могу помочь? Тебе что-нибудь нужно?

Я отмахнулся.

— Ну еще бы! Ты же перепрыгнул через собственную тень. Преодолел себя! Не бойся, ты уже сделал это. Успокою тебя — здесь ничего не происходит. Вот увидишь. Это не то место, где что-то может случиться, за этим сюда и приходят. Ты будто оказываешься в капсуле из внепространственной и вневременной музыки. Думаешь, почему я выбрал это кафе? Лишь потому, что был уверен, что оно похоже на твою комнату. Ну вот и славно. Снова вижу на твоих щеках немного румянца.

Эти слова сделали его меньше, меня — больше, мы оба вернулись к нашим исходным размерам. Меня продолжало смущать лишь осознание того, сколько во мне смелости. Смелости, чтобы прийти сюда, смелости, чтобы довериться ему.

«То want a love that can’t be true…» — пел пронзительный женский голос.

— Любимая песня Кёко. — Он засмеялся. — Она ставит эту пластинку, когда ей хочется поплакать. Странно, не правда ли? Порой ей хочется лечь плашмя на пол и заливать его слезами. Она называет это своего рода очищением. Дескать, так ее глаза очищаются, после чего она может видеть яснее. Плачет она не от грусти, а чтобы обрести более ясный взгляд на жизнь. Мол, глаза — это окна, из которых смотрит душа. Из ее уст это звучит как новая или только что обретенная мудрость. Смогу ли я это понять? Смогу ли стерпеть?

Нас сосватали. Мне показали ее фотографию. Двадцать три года, машинистка, любит читать и петь, рисует. Отец — банковский служащий, мать — домохозяйка, братьев и сестер нет. Так мне ее описали. Доброе лицо смотрит в камеру, руки аккуратно сложены на коленях. Но прическа! Не слишком удачная. Я согласился на встречу, ничего толком не зная об этой девушке. Она мне нравилась и не нравилась одновременно. По сути, я прогнулся под натиском семьи. Мне было двадцать пять, имелась хорошо оплачиваемая работа. Не хватало только жены и ребенка, уютного домашнего очага. Судя по примеру моих родителей, брак не был чем-то желательным или нежелательным. Этого просто от меня ожидали, и ожидал я сам, поскольку человек не может быть цельным без другого человека рядом.

Наша встреча прошла за ужином в отеле. Родители волновались сильнее меня. Окада-сан, наша сваха, судорожно улыбалась. Восковая кукла, которая может быть как очень-очень мягкой, так и очень-очень твердой. Она показалась мне дружелюбной и в то же время неприветливой. Есть такие люди. Они не производят определенного впечатления. «Ах, ну вот и они! — Она помахала восковой рукой: — Мацумото-сан!» Одеревенелый жест. Передо мной стояла девушка, ни капли не похожая на девушку с фотографии. Скромница? Какое там! — Он громко рассмеялся: — Она вела себя так, будто твердо решила не нравиться. Скривив губы, она осмотрела меня сверху вниз и сказала: «Очередное доказательство того, как можно ошибаться. Фотография — всего лишь копия. Подлинник в сравнении с ней не вызывает интереса». Она говорила это с улыбкой. Сработало. «Она любит читать и петь», — особо подчеркнула Окада-сан. «Больше всего, — вмешалась Кёко, — я люблю книги и песни о том, как дочь выдают замуж против ее воли». Неловкое молчание. Окада-сан промокнула брови носовым платком, родители смущенно ковырялись в своих тарелках. «И если вы не заметили, — говорила Кёко с набитым ртом, — на фото я в парике». Я подавился. Закашлялся. Она вскочила и ударила меня по спине: «Ну, видите, как крепко я бью? Я умею не только читать и петь. Если потребуется, я могу уда-рить вас так, что не скоро забудете». — «О, как мило, — вмешалась в разговор Окада-сан, — в ней есть дерзость. Качество, которого часто не хватает девушкам». Я разразился неудержимым хохотом. «Прошу прощения!» — «Ни к чему извинения. Мужчина не должен извиняться за смех, так же как женщина не должна извиняться за слезы». — «Порой, — Кёко отложила вилку и нож, — мне хочется лечь плашмя на пол и заливать его слезами. Вы сможете это понять? Сможете стерпеть?» Она сильно нахмурилась и подперла подбородок рукой. Ее лицо, подлинное, смотрело прямо на меня. «Да, — ответил я. — Я хочу попробовать». Она удивленно прошептала: «Вы дурак».

57

Он покраснел.

Его румянец был не таким, каку юноши, повествующего о своей первой любви. Это был румянец стареющего мужчины, склонившего голову перед первой и последней любовью своей жизни. Всепроникающий румянец. Он просвечивал сквозь его дряблую кожу и на мгновение озарил все