В русских и французских тюрьмах - Петр Кропоткин

Крепость с её шестью бастионами и шестью куртинами, двумя равелинами и обширным кронверком из красного кирпича, построенным в северной части Николаем I, занимает более ста десятин. Внутри её стен имеется масса различных помещений для арестантов всякого рода. Никто, кроме коменданта крепости, не знает их всех.[15].

Среди других зданий крепости возвышается трехъэтажная постройка, которую одно время, шутя, называли «Петербургским императорским университетом», так как сюда, после университетских беспорядков 1861 года, отправили сотни студентов. Масса молодых людей провели здесь несколько месяцев, прежде чем они были отправлены «в более или менее отдаленные губернии империи»; благодаря такой «царской милости» научная карьера их была, конечно, навсегда испорчена.

В крепости имеется так называемая Екатерининская куртина, выходящая на Неву; под её широкими амбразурами у гранитных стен, между двумя крепостными бастионами, растут сирени. Здесь, в 1864 году, был написан Чернышевским его знаменитый роман «Что делать?», который в свое время произвел целую революцию в отношениех студенчества к женщинам, боровшимся за право приобретать научные познание наравне с мужчинами. Из глубины каземата этой куртины Чернышевский учил молодежь видеть в женщине не домашнего раба, а товарища и друга и урок этот не пропал даром.

Здесь же был заключен Д. И. Писарев, продолжатель работы Чернышевского. Лишенный возможности заниматься активной деятельностью на свободе, он продолжал ее в крепости: здесь им было написано одно из самых блестящих и популярных изложений «Происхождение видов». Таким образом были загублены два могучих таланта в то время, когда они достигли полной силы своего развития. Чернышевский был сослан в Сибирь, где его продержали двадцать лет, сначала в рудниках, а потом, в течении тринадцати лет, в Вилюйске, крохотном городишке, расположенном у границ полярной области. Просьба об его освобождении, подписанная членами международного литературного конгресса, не произвела никакого впечатление. Русское правительство настолько боялось влияние Чернышевского в России, что разрешило ему возвратиться из Сибири и поселиться в Астрахани лишь тогда, когда о прежней литературной деятельности Чернышевского не могло быть и речи: здоровье великого писателя было в конец разрушено двадцатью годами жизни, полной лишений и нравственных страданий; жизни, бесплодно растраченной среди полудикарей. Сенатский суд над Чернышевским был в сущности лицемерной комедией; достаточно указать, что в числе доказательств его вины фигурировали его статьи, все из них пропущенные цензурой, и его роман, написанный в крепости. С Писаревым поступили еще проще, продержав его в крепости, пока сочли нужным… Он утонул несколько месяцев спустя после освобождение.

В течение 1870 и 1871 годов в куртинах находилась в заключении молодежь обоего пола, обвинявшаяся в принадлежности к кружкам Нечаева, которых лозунг был: «В народ!» Они учили русскую молодежь нести проповедь социализма в недра народных масс, разделяя в тоже время с народом его тяжелую трудовую жизнь. Но вскоре, уже в 1873 году, была открыта новая, более обширная и более надежная тюрьма в стенах крепости, а именно – Трубецкой бастион. С того времени Екатерининская куртина делается исключительно военной тюрьмой, предназначенной для петербургских офицеров, присужденных к заключению в крепостях за нарушение военной дисциплины. Политические же заключенные, содержащиеся до суда, помещаются в Трубецком бастионе. Обширные и высокие казематы куртины были переделаны, украшены и вообще сделаны более или менее комфортабельными. Так как они сообщаются с Трубецким бастионом, тут дают теперь свидание с родными тем немногим из заключенных, которые пользуются этой льготой. Тут же заседают специальные коммиссии, производящие предварительные следствия по государственным процессам и выпытывают признание. Соловьев, повешенный в 1879 году, был, повидимому последним из «политических», сидевших в куртине. Впрочем, некоторых обитателей Трубецкого бастиона переводят на несколько дней в куртину, для того, – чтобы уединить их для каких-то неизвестных целей от остальных товарищей. Мне известен один такой случай, относящийся к Сабурову. Его увели в куртину и усыпили при помощи медикаментов, с целью его фотографировать… Так по крайней мере, сказали ему, когда он был приведен в сознание. Во всяком случае, Екатерининская куртина не играет больше роли политической тюрьмы. Трубецкой бастион, находящийся рядом, был перестроен для этой цели в 1872 году.

Здесь «политических» держат нередко по два, по три года, в ожидании решение различных тайных коммиссий, которые могут отдать их под суд или же просто выслать в Сибирь «административным порядком», без всякого суда.

Трубецкой бастион, в котором мне пришлось провести более двух лет, не облечен более той тайной, которая его покрывала в 1873 году, когда он впервые был сделан домом предварительного заключение для политических. Семьдесят две камеры, в которых содержатся арестанты, занимают два этажа редута, пятиугольного здание с двором внутри; один из фасов этого здание занят квартирой заведующего бастионом и караульной комнатой. Камеры бастиона довольно обширны, каждая из них представляет из себя каземат со сводами, предназначающийся для помещение большого крепостного орудия. Каждая имеет одинадцать шагов (около 25 фут.) по диагонали, так что я мог ежедневно совершать семиверстную прогулку в моей камере, пока мои силы не были окончательно подорваны долгим заключением.

Света в них очень мало. Амбразура, заменяющая окно, почти тех же размеров, как окна обыкновенных тюрем. Но камеры помещены во внутренней части бастиона (т.е. в редуте) и окна выходят на высокие бастионные стены, находящиеся от них на расстоянии 15-20 фут. Кроме того, стены редута, долженствующие противустоять ядрам, имеют почти пять футов толщины, и доступ света еще более преграждается двойными рамами с мелким переплетом и железной решеткой. Да и петербургское небо, как известно, не отличается ясностью. Камеры темны[16], – но все-таки в одной из них – правда, самой светлой во всем здании, – я написал два тома моей работы о ледниковом периоде и, пользуясь ясными летними днями, чертил карты, приложенные к этой работе. Нижний этаж очень темен, даже летом. Наружная стена задерживает весь свет и я помню, что, даже в ясные дни, было довольно затруднительно писать; в сущности заниматься работой можно было лишь тогда, когда солнечные лучи были отражаемы верхними частями обеих стен. Оба этажа всего северного фасада очень темны.

Пол в камерах покрыт крашеным войлоком; стены устроены особенным образом – они двойные; самые стены также покрыты войлоком, но на расстоянии около 5 дюймов устроена проволочная сетка, покрытая толстым полотном и оклеенная сверху желтой бумагой. Эта махинация придумана с целью – помешать узникам разговаривать с соседями по камере, путем постукиваний по стене. В этих обитых войлоком камерах господствует гробовая тишина. Я знаю другие тюрьмы; в них внешняя жизнь и жизнь самой тюрьмы доходит до слуха заключенного тысячами разнообразных звуков, отрывками фраз и слов, случайно долетающих до него; там все же чувствуешь себя частицей чего-то живущего. Крепость же – настоящая могила. До вас не долетает ни единый звук, за исключением шагов часового, подкрадывающегося, как охотник, от одной двери к другой, чтобы заглянуть в дверные окошечки, которые мы называли «иудами». В сущности, вы никогда не бываете один, постоянно чувствуя наблюдающий глаз – и в тоже время вы все-таки в полном одиночестве. Если вы попробуете заговорить с надзирателем, приносящим вам платье для прогулки на тюремном дворе, если спросите его даже о погоде, вы не получаете никакого ответа. Единственное человеческое существо, с которым я обменивался каждое утро несколькими словами, был полковник, приходивший записывать несложные покупки, которые нужно было сделать, как напр., табак, бумагу и пр. Но он никогда не осмеливался вступить в разговор со мною, зная что за ним самим наблюдает надзиратель. Абсолютная тишина нарушается лишь перезвоном крепостных часов, которые каждую четверть часа вызванивают «Господи помилуй», каждый час – «Коль славен наш Господь в Сионе», и, в довершение, каждые двенадцать часов – «Боже, царя храни». Какофоние, производимая колоколами, постоянно меняющими тон при резких переменах температуры, поистине – ужасна, и неудивительно, что нервные люди считают этот перезвон одной из мучительнейших сторон заключение в крепости.

Камеры отапливаются из коридора при помощи больших печей и температура всегда бывает очень высокой, очевидно с целью предотвратить появление сырости на стенах. Для поддержание подобной температуры, печи закрываются преждевременно, когда угли еще не успевают хорошо прогореть и, благодаря этому, узники нередко страдают от сильных угаров. Как большинство россиен, я привык к довольно высокой комнатной температуре, но и я не мог примириться с такой жарой, а еще менее – с угаром и, лишь после долгой борьбы, я добился, чтобы мою печку закрывали позднее. Меня предупреждали, что в таком случае мои стены отсыреют, и, действительно, вскоре углы свода покрылись влагой, а обои на внешней стене отмокли, как будто их постоянно поливали водой. Но, так как мне приходилось выбирать между отсыревшими стенами и температурой бани, – я предпочел первое, хотя за это пришлось поплатиться легочной болезнью и ревматизмом. Позднее мне пришлось узнать, что некоторые из моих друзей, сидевших в том же бастионе, были твердо убеждены в том, что их камеры каким-то образом наполняли удушливыми ядовитыми газами. Этот слух пользовался широким распространением и даже дошел до сведение иностранцев, живших в Петербурге; слух этот тем более замечателен, что не было жалоб на попытки отравление каким-либо другим путем, напр., при помощи пищи. Мне кажется, что сказанное мною выше объясняет происхождение этого слуха: для того, чтобы держать печи накаленными в течение суток, их закрывали очень рано и узникам приходилось каждый день задыхаться от угара. Лишь этим я могу объяснить припадки удушья, от которых мне приходилось страдать почти каждый день, и за которыми обыкновенно следовало полное изнеможение и общая слабость. Я избавился от этих припадков, когда добился, чтобы у меня совсем не открывали душника.