Клятва разведчика - Верещагин Олег Николаевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Если считать по сорок человек в вагоне, то не меньше полка… И пушек штук тридцать.
– Это, наверное, и есть артиллерийский полк, – заметил Колька. – Стопятимиллиметровые гаубицы… Сейчас бы…
Он не договорил. Один из оставшихся на часах у двери солдат, слушавший нас, что-то сказал, ткнув в эшелон, потом кивнул и еще довольно долго о чем-то распространялся, а в конце добавил по-русски:
– Ленинград… рус конец, бум! – и показал, как взрывается снаряд. – Рус плен, – поднял руки и засмеялся добродушно.
Сашка побелел. И, прежде чем я успел хоть что-то сказать, выкрикнул:
– Сам конец! Сам плен! Гитлер капут, бум!
Я офонарел и ожидал, что сейчас начнутся, мягко говоря, неприятности. Но немец только серьезно покачал головой и, назидательно подняв палец, опять заговорил, начав со слова «фюрер» и закончив словом «уберменш». Потом усмехнулся и отошел в сторону.
– Говорит, что фюрер великий человек, – сказал Колька. Я спросил:
– Ты знаешь немецкий?.. А, да, конечно…
Сашку трясло. Он кусал губы и смотрел бешеными глазами. Я, честное слово, обрадовался, когда после «завтрака» – кружки с невероятной бурдой, одно хорошо, что горячей, и ломтика серого хлеба, намазанного чем-то невообразимым, сладковато-химическим, – дверь закрыли и мы опять куда-то отправились. Скорее всего – в обратный путь, к фронту.
Девчонки занимали младших – на этот раз не уроком, а какой-то игрой, с их стороны то и дело слышался смех. Хорошо им… Гришка доматывался с какой-то ерундой к Савке и Тошке, называя их «куркулями», «пособниками» и еще разными непонятными словами – те ворчливо отругивались, явно уступая оппоненту. Колька о чем-то думал, лежа на соломе. Сашка замер лицом к стенке вагона.
От безделья я тоже начал думать – в первую очередь о том, что же теперь со мной будет, как я сюда попал и что станется с моими родными. От этих мыслей хотелось повеситься прямо тут же, и я понял, что так и сделаю в скором времени, если не отвлекусь. На что угодно.
Подумав так, я заставил себя встать с соломы (черт, каких усилий это потребовало! Не физических, но мне кто-то словно шептал на ухо: «Не ворошись, лежи, успокойся, чего трепыхаться?») и стащил куртку и водолазку. На меня смотрели все, кроме Сашки, – с недоумением. А я совершенно невозмутимо принялся за разминку – как обычно перед занятиями штурмовым боем в дружине. Когда я закинул ногу на стенку выше своей головы и начал растягиваться, Гришка сказал:
– Ловко, – и, встав, попытался сделать то же самое. – Черт, ну ты даешь! – сообщил он, когда ничего не получилось. Вместо ответа я ткнул его в плечо. – Ты чего? – Я повторил тычок, и он отмахнулся… после чего полетел на солому через мое бедро. Но тут же вскочил: – Опа! Это ты как?! А ну…
Я кинул его еще раз. Очевидно, он умел драться, конечно, и все-таки не успевал защититься или атаковать. Когда я побросал его еще пару раз, Гришка растянулся на соломе и поднял руки:
– Все, пас. Тебе только в мусорне работать, один малины греб бы… У тебя папахен не мусор?
– Нет, – усмехнулся я. И увидел, что поднялся Колька:
– А со мной?..
Короче, я расшевелился сам и расшевелил остальных, даже Сашку, хотя, если честно, этого делать не собирался. Младшие и девчонки прекратили свои игры и смотрели на нас, как на стадионе. Дольше всего мне пришлось возиться с Колькой. Тошка и Севка дрались по-деревенски, нанося размашистые удары кулаками и совершенно не умели бороться. Примерно так же дрался и Сашка, хотя он, кажется, знал кое-какие броски и захваты. А Колька вдруг оказался опасным соперником, и я поинтересовался, когда мы отдыхали на соломе:
– Ты борьбой занимался, что ли?
– Французской борьбой и французским боксом[24], – ответил он. – Сосед учил, товарищ Лепелье. Он был коминтерновец…[25] – И Колька вдруг из сидячего положения легким взмахом ноги достал стенку у себя над головой.
Общая разминка нас как-то сблизила, и я неожиданно для самого себя сказал:
– Послушайте, нас ведь так будут возить до скончания века. Надо бежать.
– Малышей убьют, – напомнил Сашка.
– Значит, надо бежать всем, – отрезал я.
На меня уставились со смесью интереса и раздражения. В щелях мелькал весенний лес. Ветерок крутил на полу солому и пыль. Младшие, увидев, что представление кончилось, снова вернулись к своим делам.
– Слушай, – наконец сказал Колька, – ты не думай, что ты один такой умный и хочешь на свободу… Мы тут все головы себе сломали…
– Ага, – радостно перебил его я, – так вы меня не считаете провокатором?!
– А смысл? – это спросил Сашка, пожав плечами. – На хрена им нас подбивать на побег? Тем более что отсюда и сбежать невозможно.
– Сортирная дырка, – быстро сказал я.
– Тридцать сантиметров в диаметре, – фыркнул Колька.
– Расширить, – подал я идею. – А, да… Она железкой оббита…
– Во-во, – кивнул Сашка.
– А вы вообще пол проверяли? – настаивал я. – Может, где-то можно доски расшатать…
– Смысл? – коротко спросил Колька. – Мы бы еще смогли на рельсы спуститься на ходу. А младшие сразу под колеса полетят. А если на остановке, то кругом эти гады.
Я заткнулся. Да, теперь я понимал, почему ребята моего возраста в моем времени часто не убегают, когда есть возможность, от разных там террористов и прочее. Не от трусости. Почти всегда рядом младшие… Мне они, например, никто. Но я уже чувствовал, что не смогу их бросить, зная, что за мой побег их убьют.
– Может, пугают насчет расстрела, – предположил я неуверенно. – Ну, вот эти немцы, из охраны… Неужели правда маленьких будут убивать?
– Они не будут, – согласился Сашка. – Начальник охраны эстонцам скажет. А те… – и он поморщился.
Я вздохнул и сел удобнее. Что еще оставалось?
Не знаю, как назывался этот город, где охрана снова открыла дверь. Тут тоже стояли поезда. И прямо напротив нас – санитарный.
Еще когда мы только останавливались, я услышал шум – крики, стоны, ругань – и настроился на то, что сейчас увижу какую-нибудь зверскую расправу или как минимум эшелон с угоняемыми в рабство. Но напротив нас грузили в вагоны и сгружали с них раненых – царила невероятная сутолока. Я лично не видел никакого порядка – через носилки с лежащими на них людьми переступали, тащили куда-то, кто-то орал… Прямо напротив дверей сидел человек в черной куртке и маске. Он курил сигарету, вставленную в алую прорезь. И только через полминуты я сообразил, что нет ни куртки, ни маски – я видел обгоревшего, кожа тут и там полопалась трещинами, все это сочилось сукровицей. Глаза у человека уцелели, и он смотрел на нас отсутствующим взглядом откуда-то из-за такой боли, что вряд ли понимал, кого видит перед собой. Возле него на носилках лежал огромный солдат с безучастным лицом – огромный до бедер, а ниже начиналась бурая от засохшей крови простыня. Дальше – молодой парень без нижней челюсти, он раскачивался по кругу, а другой солдат, с перевязанной головой, то и дело вытирал какой-то тряпкой розовую пену с его лица. Тоже молодой офицер в форме эсэсовца читал книжку левым глазом – справа у него все было снесено, половина носа, губы; щека висела лохмотьями, зубы торчали через один, пошевеливался язык…
И я услышал, как Сашка смеется. Потом он крикнул:
– Ну что, фрицы?! Получили нашу землю?! Погодите чуть – вас в ней и похоронят! Вот тогда ваша будет – два на три, все ваше!
Его услышали. Наш поезд тронулся, двери закрыли, но я видел сквозь щель, как за нами на костыле прыгает рыжий солдат с перекошенным лицом. Он стрелял в наш вагон из пистолета, пули расщепляли, не пробивая, толстые доски, а он выкрикивал что-то и не отставал, пока его не перехватили санитары.
Сашка смеялся. Это было почти так же страшно, как увиденная мною картина раненых.
Сашка смеялся.
9
– …Мы жили на краю села. Я, мама, батя, сестры… Они старше меня были, а мама и батя уже немолодые. Я у них последний, пацан к тому же. В общем, они меня баловали даже… Батя ушел летом, в августе, а в начале сентября мы на него уже похоронку получили… Смертью храбрых… А потом немцы пришли. Я даже не верил, что так может быть. Вот смотрел и не верил. Сперва они и не делали ничего, перли и перли через село… А потом у нас остановились, которые обратно шли, с фронта на переформирование. Сразу волками смотрели, потом перепились в хрень, я наших мужиков, уж на что мастера у нас были треснуть, даже по праздникам такими не видел. Половина под стол попадали, а остальные сперва пели, я так понял – своих поминали… Мы с матерью им прислуживали. Я сперва не хотел, а потом подумал – пусть лучше я, чем сестры. Они в сарае прятались. Мамка уже немолодая, а ко мне-то лезть не будут… Не лезли, конечно, только пинки отвешивали. Мы им самогон носили, думали – ужрутся же в конце концов! Ну, почти все упились. А пятеро – ни в какую, хлещут, как воду, и ни в одном глазу. Один такой… как бык здоровый, но подобрей остальных. Двое так, обычные мужики, еще один немолодой, но питух позлей остальных. И пятый молодой совсем, года на три-четыре вот нас постарше. Самый заядлый… Он сестренок и нашел. По нужде, гад, вышел, и услышал, как они в сарае переговаривались… Вернулся, своих зовет, ржет… Мамка поняла, что к чему, и в дверях как окаменела. Они сперва со смехом, а она не пускает… Тогда этот младший достал нож и ее – раз, раз, раз… Я за вилы, в сенях стояли. И в живот ему… Он только охнул, и все. Тогда они меня схватили и тоже в сарай. Привязали к двери и своих из других домов зовут. Человек двадцать собралось. Я не хотел смотреть, а один мне глаза пальцами раскрыл, чтобы я видел, как они сестренок… Я уже думал – ну чтоб они умерли поскорее… А они еще до утра живы были. И эти… Устали, разошлись, а нет-нет кто-то зайдет обратно и опять… Знаешь, как будто поссать – и не очень хочется, а надо… А под утро они все внутри керосином облили. И сестренок, они уже… неживые были. И меня. И подожгли… Я не знаю, как там дальше получилось. Я в себя только за сараем пришел, в канаве. Даже волосы почти не обгорели. Там и прятался, думал – только бы они еще на ночь остались, я бы им сделал… Не остались, ушли. И я ушел, в лес. Дня три бродил один, думал – с ума сойду, мамкин голос слышал. Потом встретил наших окруженцев. С ними пошел. Всю зиму тут кружили, где могли – нападали. А в конце апреля нас расколотили. Я ушел, а на одном кордоне хозяин меня фрицам выдал. Хорошо еще, решил – я просто бродяга…