Торговец отражений - Мария Валерьева

Грейс просмотрела его быстро. Шеннон был легок, даже очевиден. Старая кепка, куртка, похожая на винтажную, протертые джинсы, почти как у Осборна, но сидевшие плохо. Улыбка, которую попытался показать безмятежной и счастливой.

Веселый настрой Шеннона быстро исчез, стоило ему увидеть лицо приятеля. Осборн изменился с первым шагом по холодном дощатому полу. Лицо его сделалось безупречной непроницаемой маской.

— Я не мог не приехать на свою репетицию, — сухо ответил Осборн.

Уровень взаимопонимания между ними был настолько высок, что Шеннон, позволив себе лишь на мгновение потухнуть, неумело воспрял духом и спокойно, ничуть не подав вида, спросил:

— Мы опять вместе не работаем?

— А мы работали вместе? В последний раз ты принес новую «демку» в прошлом году, — сказал Осборн и зажмурился. — Ты принес что-то сейчас? Стихи, может, музыку новую? Или в тот раз?

Шеннон хрустнул костяшками пальцев, посмотрел на Грейс, но получил от нее только ничего не выражавшую улыбочку.

— Ладно. Тогда я не мешаю? А, мешаю? Не буду мешать. Да, хорошо, я не мешаю. Пойду. Пойду я. Иду.

Осборн остановил его уже у двери.

— Сходишь в булочную? — спросил он, не сдвинувшись с места. Тихо, но так, что услышали все.

Шеннон, все еще надеявшийся на волшебное свойство услужливости, быстро ушел, забрав с собой и запах суеты, которую Осборн так не любил в работе. Спешка пока ему чужда. У него еще почти пять лет в запасе.

В одиночестве Осборн наконец освободился. Стянул куртку, дрожащими руками повесил ее на спинку дивана. Глаза с беспокойством оглядывали зал ожидания и со страхом смотрели на лестницу, ведущую наверх. Он сжал в руке лямку чехла, висевшего за спиной, рвано вздохнул.

— Пора. Нечего заставлять ее ждать, — прошептал Осборн и посмотрел на Грейс.

Она улыбнулась. Так, как того требовала ситуация. Как всегда — безошибочно.

Они медленно, словно с трудом поднимая ноги, поднялись по лестнице. Осборн шел так, словно каждый шаг мог стать последним. Грейс шла следом.

В студии было прохладно, пахло табаком и страхом.

«Искусства надо бояться, Грейс. Настоящее творчество — это страх. Страх перед тем, что ты не выложишься на полную, страх, что когда-то ты рассыпешься и больше не сможешь ничего сделать. Творчество — это страх, а искусство — вечная могила с помпезным памятником на земле», — говорил Осборн когда-то. Грейс фраза казалась неплохой. Быть может, ее даже можно поместить в роман, чтобы еще кто-то мог восхититься.

Студия дышала морозом. Жара, по мнению Осборна, убивала настрой. Сначала в студии выключился свет. Шторы, скрывавшие в большой и полупустой комнате почти все солнечные лучи, так и не распахнули. Студия погрузилась в полумрак. Единственный источник света, солнечный луч, пробивавшийся через не запахнутую до конца занавеску, освещал центр комнаты. Сцена.

Осборн подошел к столу с аппаратурой, нехотя щелкнул пару кнопок и начал запись тишины. Затем снял со спины гитару и аккуратно положил ее на пол, в центр освещенной комнаты. В своей записной книге он называл это «светом истины». Расстегивание чехла считалось интимным занятием. В тишине звук расстегивающейся молнии показался оглушительным. У Грейс по спине пробежали мурашки. Она понимала — не будь Осборн настолько красив, все стало бы иначе. Восхищение бы не пробудилось, не будь он так хорош. Но, к счастью, всем рок-звездам везло. Все они были красивы.

Гитара Осборна была эксклюзивной, и никому, кроме Грейс, так не удалось узнать, кто именно ее изготовил. Осборн выбирал и материал, и струны, и каждый шаг в создании гитары контролировал. В музыке, говорил он, только в ней есть свобода, но чтобы ее выпустить, нужен хороший инструмент, личный. Гитара стала такой только после того, как Осборн ее разрисовал.

Грейс вспоминала ночи, в которые Осборн творил. Стоило ей посмотреть на десятки лиц и фигур, которые изобразил он на черном корпусе, и закрыть глаза, как отчетливо видела, как Осборн склонялся над гитарой с кистью и палитрой, как сжимал в зубах еще одну кисть и как рука самозабвенно вырисовывала символичные лица музыкантов, черепа, морды демонов и сюжеты на корпусе черной гитары. В те ночи Грейс видела, как рождался инструмент, которому предстояло творить историю одного человека.

Когда гитара высвободилась, дышать стало легче. Осборн положил на пол тетрадь с написанными текстами рядом с гитарой, а сам отошел во тьму. Сбросил футболку. Пошарил руками по полу. Послышался тихий звон. Стук. Пшикнула банка с энергетиком. Осборн сделал глоток. Сделал глубокий вдох. Выдох. Закрыл глаза.

Пальцы его разжались быстро. Банка со звоном упала на пол, завалилась, энергетик растекся липкой лужей по полу. Аппаратура записывала. Каждый громкий вздох на переслушивании покажется Осборну музыкой, а звон ударившейся о пол банки — симфонией.

Чуть постояв на месте, то сжимая, то разжимая пальцы, он, тихонько напевая новую песню, стал ходить по комнате по кругу, топая в такт словам, и жестикулировал, пытаясь поймать мысль, уловить в невидимых простому человеческому глазу нотные линии, ухватиться за витавшие в невесомости Космоса музыкальные истины. Грейс стояла в углу, вжавшись в холодную стену, и наблюдала. В песне почти не было слов, только музыка звуков.

Казалось, что глаза Осборна в темноте зажигаются. Как хищник он крался, обходил гитару с разложенным рядом текстом, словно осматривал желанную добычу. Когда Осборн подходил ближе к свету, и луч касался его светившейся во тьме белым кожи, Грейс и вовсе переставала дышать. Он был красив, казалось, что от его тела, а не от солнца, исходил свет. Ритуал Осборна мог длиться несколько минут, а мог продолжаться часами. Иногда он оставался в студии на ночь и играл, кусал губы, выплевывал слова и творил, творил до тех пор, пока не падал на пол без сил.

Вдруг Осборн, зацепившись за мысль, замолчал, остановился, закрыл глаза и обхватил голову руками. Мысли редко грызли его. Он не привык, но Грейс понимала, как ему тяжело. Когда-то тоже не могла привыкнуть к боли.

Когда к нему наконец пришло озарение, Осборн сел на пол и заиграл. Его длинные пальцы перебирали струны, зажимали аккорды один за другим,