Долгие сумерки путника - Абель Поссе

Что же касается нежностей и любовных взглядов, думаю, они очень скоро убедились, что большой разницы не было между тем, как сам касик Дулхан и я смотрели на его взрослую племянницу, когда она наклонялась, чтобы поднять корзину с шелковицей или смоквами.

Я поддавался смутному соблазну — в котором никогда не признавался, а скорее тщательно его скрывал — примириться с моим положением, избавиться от всего, что может быть связано со словом «Испания».

Это был соблазн как бы убежать от себя самого. Соблазн, зовущий всякого ребенка выйти за пределы дома его детства, хотя бы это и грозило ему бедой.

Дулхан и его племя отправились в долгий и веселый поход через горы в долину племени чорруко. Я туг был чужой. Ребятишки стайками бегали вокруг меня, кричали и корчили гримасы. Но относились ко мне не враждебно. Женщины, которые шли тяжело нагруженные, смотрели на меня внимательно. Впереди шел касик со своим двором — колдунами, знахарями и военачальниками. Каждые два дня устраивали привалы в местах, по-видимому, им знакомых.

То был не новый мир. То был другой мир.

Я видел в них людей Начала бытия. Глядя на меня, они убеждались в опасностях, грозящих существу, возросшему в противоестественной обстановке. Иногда Дулхан подходил со своими советниками и знахарями, и они спокойно обсуждали меня, как люди, делающие научные комментарии, рассматривали меня как изучаемый объект.

Во время одного из этих обсуждений Дулхан отделился от своих приближенных и сказал мне медленно, чтобы я хорошо понял его слова:

— Мы за тобой наблюдали: ты еще не вовсе пропащий. Скорее ты как бы скованный, неподатливый. Твое тело вроде ножа, забытого в земле. Теперь тебе надо вернуться к жизни — даже если ты бог или полубог, ты многое утратил, ты низко пал… Ты будто повернулся к миру спиной… Я за тобой следил — ты печален, ты не пляшешь. Когда я попробовал плясать с твоими друзьями, они перепугались насмерть. Они были похожи на деревянных кукол. К тому же ты не принимаешь участия в наших священных пиршествах — ты стоишь поодаль и глядишь в одну точку, как человек, который целится из лука в свою добычу… Но ты еще не вовсе пропащий, и я был бы рад однажды утром назвать тебя сыном, так же как моих сыновей… — Дулхан смотрел на меня очень пристально. Потом обернулся, окинул взором великолепный гористый пейзаж, предвещавший близость долины племени чорруко, и величаво обвел рукой горизонт, который я и теперь не забыл, и сказал:

— Я не допускаю, что ты откажешься. Не допускаю, чтобы ты жил как скованный, терял попусту жизнь, не давая воли своему духу плясать по этим скалам и ложбинам с кристально чистой водой. Не допускаю мысли, что ты уже не можешь войти в этот Дворец…

Моя жизнь текла вопреки смыслу, здравому смыслу — я был Моктесума, индеец. Я выслушал «приглашение» спастись в новой вере. (К счастью, Дулхан оказался более человечной натурой, чем мясник Писарро, убивший Атауальпу.)

Это была великолепная долина между не очень высокими горами, прорезанная узкой, прихотливой речкой, где вода чистотой походила на воду Кастальского источника. Там предстояло пройти большей части моих потаенных лет.

Каждый сезон обитатели ее строили новые жилища. Они почти ничего не сохраняли старого. Жилье сооружалось из шкур, укрепленных на шестах, которые индейцы всегда приносили с собой. Прежде чем уйти на зимовку, шкуры убитых диких коров они закапывают в землю. Так же прячут утварь и инструменты, но не оружие — с ним они не расстаются. Таким образом, в первые дни нашего пребывания в долине моя работа состояла в раскапывании тех мест, где наши колдуны спрятали горшки, топоры, шкуры и камни для очагов.

Я выбрал себе удобное место для своего отдельного вигвама и потихоньку поставил его, как хотел, — ведь я был воином без семьи. Устроился я возле речки, и мне нравилось засыпать, слушая журчанье воды.

Трудность моей обособленной жизни заключалась в необходимости постоянно быть начеку. Надо было поддерживать политическое равновесие между симпатией, оказываемой мне касиком, и ревностью и подозрениями, возбуждавшимися мной, чужаком, у некоторых вождей и знахарей, не говоря о тайной злобе замужних женщин, которые здесь, как и везде, исполнены зависти и строят козни, потому что скучают и с ними дурно обращаются.

Когда вигвамы были поставлены, все мужчины, включая немногих рабов из племени кевене, соорудили в самой глубокой части речки запруду, чтобы ловить рыбу. Вечером они собирали хворост и свежую траву.

Я обдирал себе руки о шипы и острые камни. В конце дня я был весь исцарапан и облегчал боль в водах Кастальской речки (как я назвал ее — сами индейцы не дают названий предметам, видно, потому, что не желают ни присваивать их, ни владеть ими всегда). Я чувствовал, что меня, из-за моей неловкости, считают жалким растяпой. Это было не самое худшее, чего я мог ожидать, — мне вовсе ни к чему было выделяться особыми способностями, равно как быть просто рабочей скотинкой, которую каждый может в любую минуту убить или принести в жертву.

Несомненно, в отличие от этих детей земли я был не способен выжить один, разве что меня возвратили бы в Земной Рай, где плоды, включая яблоки Евы, можно было бы рукой достать. Но вот чего они не могли знать: хотя я не сумел бы сам себя прокормить, мне были известны кое-какие секреты, как улучшить жизнь.

Приходилось вести себя очень осторожно. Применять достижения нашей цивилизации надо было не похваляясь, а так, словно это их собственное открытие. Нельзя было допустить и мысли, что я, возможно, владею сверхъестественными силами или знаниями. Хотя в ежедневном своем питании они не каннибалы — я ведь рассказывал об их ужасе от прожорливости Эскивеля, — у них существует магический, или священный, каннибализм. Когда дело касается очень знаменитого воина, они, кажется, поедают его ступни и кисти рук, но приготавливая их особенным образом. Я опасался, что они вздумают съесть меня, чтобы усвоить какие-то элементы нашей цивилизации. Так или иначе, опасность мне грозила всю жизнь. То ли от инквизиции, или от испанских доминиканцев, или от этих жрецов в перьях, или от злобной власти альгвасилов[62] императора Карла V. Каннибализм, вероятно, всемирная болезнь.

Хорошенько подумав, я решил открыть им секрет торговли. Я счел это наиболее выгодным — у меня будет больше досуга и я смогу передвигаться свободно и без спутников, посещая племена не слишком враждебные. Я убедил Дулхана, что мы можем собрать груз пористого камня, который попадается в отрогах здешней сьерры и из которого индейцы кевене вырезают своих идолов. Этот груз мы бы обменяли на ароматные грибы, лакомство чорруко, и на дикую землянику, которую кевене собирают в лесу. Дулхану показалось невероятным, что он мог бы получить эти чудесные дары природы в обмен на какие-то камни. Хотя и сомневаясь в моем замысле, казавшемся ему наивным, он позволил мне попробовать. (История сообщает, что многие племена мараме вторгались в долину чорруко, сея смерть и разрушение, именно ради этих пористых камней, которыми здесь только дети играют, потому что они имеют свойство держаться на воде.)

После долгих споров и обсуждений я наконец однажды утром отправился в путь с набитым камнями кожаным мешком.

Я держал путь в земли мараме, у озера Гавиота.

После нескольких чудесных дней ходьбы в одиночестве и без страха я, почти не опасаясь, вступил на территорию мараме. Стражи отвели меня к старейшинам, которые увидели во мне прямо-таки посланца небес. Они были поражены, что получают так просто драгоценность, которую прежде добывали в сражениях, стрелами и копьями. Меня угостили солеными оленьими сердцами и удивились моей скромности, когда я попросил всего лишь наполнить мой мешок грибами и земляничным желе, которое их старухи готовят для детей.

Со мной прощались улыбаясь и смеясь. Улыбаясь, будто ангелу, послу неба, и смеясь над бледнолицым костлявым глупцом, который меняет драгоценные камни на самые обычные грибы и ягоды и притом чувствует себя сверх меры счастливым.

Я пытался объяснить касику нашу религию. Старался говорить попроще и по возможности осторожно, следя за его реакцией. Ибо никакой иной предмет не пробуждает таких враждебных чувств.

— Но кто же он, ваш бог? Ты говоришь, вы верите в одного-единственного…

Я толковал, как мог, что Бог один, но вместе с Сыном и Святым Духом их трое. Одно существо, отец и сын одновременно.

Дулхан благодушно смеялся. Это меня обезоружило, он смотрел на меня так, будто я несу вздор, и я отказался от намерения просить у него разрешения побеседовать о нашей религии с его людьми. Однако его сильно заинтересовала наша версия о первых людях, прародителях Адаме и Еве. Я рассказал об их грехе, об изгнании (безвозвратном) из Земного Рая, о вечном проклятии рода людского, который можно спасти только прощением и истинной верой. Я много раз повторял эти слова, но на их языке не было эквивалентов. Касик слушал меня, изрядно развлекаясь. Ночью, у костра, сидя в окружении грозных колдунов и воинственных вождей, он похвалил меня и сказал: