Пять Колодезей - Борис Азбукин

Степа с минуту не сводил глаз с Пашкиной иглы, а потом не удержался и взял ее в руки. Игла стоила того, чтобы на нее посмотреть. Степа знал: это не какая-нибудь простая костяшка, нет, это страшное оружие морского кота. Оно находится у основания упругого, похожего на каучуковый жгут, хвоста и похоже на тонкое лезвие кинжала со множеством загнутых вверх зазубрин с обеих сторон. Вонзив его в жертву, кот не только прокалывает ее, но и рвет этими зубьями мясо. Рыбаки счищают ножом с наконечника шкурку, срезают зазубрины, просверливают на одном конце дыру, и получается вот такая, как у Пашки, великолепная рыбацкая игла.

У здешних ребят считалось особым шиком воткнуть иглу морского кота в кепку и носить напоказ всем. Такая игла являлась своего рода символом морского крещения и свидетельствовала о том, что обладатель ее принадлежит теперь к особо уважаемому мальчишками сословию настоящих, бывалых моряков.

Степа давно уже мечтал о подобном трофее. И он, конечно, имел бы его, но… Он вспомнил о неудачной встрече с морским котом в «Бухте спасения».

Скрипнула калитка, и во дворе появилась Любаша. Вышел из дому и Пашка с небольшим алюминиевым бидоном. Степа обратил внимание на раскрасневшееся, обиженное лицо Любаши.

— Ну что Федька, дал? — спросил он.

— Жди, даст этот жадюга! «Что я, — говорит, — обязан на вас работать? Плати по три рубля за ведро, тогда налью». Нам в колхозе ведро десять копеек обходится, а он по три рубля хочет! — воскликнула Любаша. — Я ему чуть в рожу не плюнула.

— Вот дрянь, спекулянт, — вскипел Степа. — С товарищей дерет!

— Я ж тебе говорил, что не даст, — хладнокровно заметил Пашка. — Такому гаду юшку надо пустить, чтоб захлебнулся, тогда он будет знать, как наживаться. Держи, Любаш! — Пашка передал ей свой бидон. — Это все. Может, у кого из ребят побольше достанем.

— У кого же ты больше достанешь? У всех ведь так, как и у нас, — безнадежно махнула рукой Любаша.

— Тогда в каменоломню надо идти, — решил Степа, — Ты, Паш, знаешь, где там вода?

— Тю, конечно, знаю. Мне дядька рассказывал, — похвалился Пашка. — Он сейчас там ракушечник режет. Только туда далеко, аж километра четыре будет. И потом вода эта под самым подо дном моря.

— Ну и что ж, что подо дном моря? Пойдем сейчас же! — обрадовался Степа.

— Идем, Паш, — поддержала Любаша. — Это ж для Мити.

Пашка с сожалением посмотрел на обруч и сетку и пожалел, что похвастал.

— Ну ладно. Пошли, — сказал он, поднимая с земли сетку. — Только ты, Степ, обязательно возьми свечу и канистру, и я тоже. А ты свою коляску, — обратился он к Любаше, — а то в руках не дотащим.

Под дном моря

Из села вышли в полдень. Солнце стояло над головой и с беспечной щедростью обливало землю нестерпимо палящим жаром. В неподвижном воздухе разлилась духота. В знойной тишине звонко трещали кузнечики и пели цикады.

Степа впрягся в двухколесную тележку, придерживая на животе перекладину, соединявшую ручки. Тележка катилась легко. Позади позвякивали бидоны-канистры и болтался на весу конец толстого каната.

По уверениям Пашки, им предстояло путешествовать по темным, заброшенным штольням, глубоко под морским дном. А там ведь всякое может случиться. И веревка окажется не лишней, как не лишним будет и узелок с едой, который тащила Любаша.

За селом раскинулась ровная-ровная степь. Ни овражка на ней, ни ухабинки. Куда ни глянь — широкие зеленые квадраты кукурузы, а за ними хлеба, хлеба… Бескрайни, необозримы золотые разливы крымской пшеницы. Лишь кое-где над степью поднимаются седые шапки скифских курганов, и в одном месте сквозь нежную фиолетовую дымку едва проступают на горизонте пологие очертания Старокрымских гор. Степа смотрел вдаль со смешанным чувством любопытства и изумления. Он видел два моря. Одно — настоящее, изумрудное, — раскинулось справа, за неширокой полосой травы. Глазом его не охватишь, такое оно огромное. А слева — другое, такое же безбрежное море, — золотое море хлебов. Привольем, могучей силой веяло от морских и степных просторов.

Степа старался идти не посреди дороги, где лежал горячий, пухлый слой мелкой, как пудра, пыли, а по самому краю. И все же пыль валила из-под ног и колес, лезла в глаза и забивалась в нос. Вскоре виски его посерели, а ресницы из черных сделались белесыми и пушистыми.

Пересекли пастбище и миновали кукурузное поле. Степа шагал уже не с той резвостью, как раньше. Тележка казалась теперь значительно тяжелее. Пот заливал глаза, а рубашка намокла и прилипала к телу.

Пашка, шагавший с Любашей впереди, подшучивал над Степой и предлагал сменить его, но тот не соглашался. И хотя дорога теперь шла на подъем, он упрямо шагал вдоль стены пшеницы, стараясь во что бы то ни стало дотянуть до половины пути.

Остановился он, только когда поравнялись с братской могилой десантников. Степь в этом месте набегала на море и заканчивалась высокой отвесной стеной. На самом краю обрыва возвышался холмик с обелиском, который четко вырисовывался на фоне густо-зеленых азовских вод. Вся прибрежная полоса была изрезана окопами, изрыта воронками от бомб и снарядов. Зияли ямы провалившихся блиндажей и землянок, торчали ржавые клочья колючей проволоки. Казалось, вся земля здесь была в рубцах от глубоких ран. И хотя время уже многое стерло, размыло дождями и скрыло под покровом травы, однако все напоминало о той великой битве, которая когда-то гремела в этих степях и на этом пустынном берегу.

К обелиску пробирались осторожно, чтобы не зацепиться за проволоку, не свалиться в воронки, прикрытые зарослями курая и колючек. Пашка перепрыгнул через осевший окоп и остановился.

— Ты думаешь, что только здесь вот так? — обратился он к Степе. — Тут скрозь весь перешеек изрыт. Аж от Азовского и до самого Черного моря.

— Ой, ты бы видел, что за дорогой было, где теперь наша пшеница! — воскликнула Любаша. — Там все-все было ископано. Только в позапрошлом году заровняли.

— Здесь что! Здесь только начинались наши запасные позиции, — пояснял Пашка. — А самые передовые были дальше. Во-он там! Видишь, где стрелка? По ту сторону стояли фашисты, а по эту — наши. Вот там окопов и блиндажей — тьма-тьмущая!

Степа смотрел вдоль берега, туда, где степь крутой стеной наступала на море и отодвигала его вправо. Постепенно стена эта понижалась, обнажая вдали пустынный желтый берег, от которого стрелой летела в море узкая песчаная полоса. Она пронзала густо-зеленую гладь, стремительно уходила на север и исчезала за горизонтом.

Только теперь Степа догадался, куда он попал. По рассказам отца он знал, что где-то здесь или неподалеку, в самом узком месте Керченского перешейка, проходили знаменитые позиции, на которых почти два года держался фронт. Ему вспомнился разговор с отцом накануне его отъезда из города. Тогда он все время приставал к отцу с расспросами, допытываясь, куда они поедут, что за эмтээс, в которую тот получил назначение бригадиром, и где то село, в котором они будут жить. Отец положил ему руку на плечо, улыбнулся и сказал:

— Поедем, сынок, в те места, где пришлось воевать, где ранен был. Там будем жить, землю пахать, хлеб сеять.

Так вот они, эти места. Отец обещал показать их, но так и не выкроил время в горячую пору полевых работ. Если бы Степа знал, что это так близко, то давно бы уже сам или с Пашкой пришел сюда.

Взволнованный этим открытием, Степа всматривался в даль, где распростерлась мирная, залитая солнцем степь. Морской ветерок волной бежит по хлебам, клонит колосья и, будто резвясь и играя, несется дальше и дальше, до самого края земли.

— Ну, пойдем, что ль? — потянул за рукав Пашка.

У братской могилы их поджидала Любаша. Пряные ароматы шалфея, крымской полыни перемешивались здесь с солеными запахами моря и свежих, выброшенных волной водорослей.

Степа с любопытством рассматривал обелиск, высеченный из глыбы белого крымского известняка — памятник, каких немало встречается в керченских степях, — посеревший от пыли, дождей и времени. Под ним неумолчно шумели и бились о берег волны.

— Говорят, что и Митин отец тут лежит, — тихо промолвила Любаша и чуть слышно вздохнула.

— Известно, что тут, — так же тихо отозвался Пашка. — Отец рассказывал, как он ночью на катере перебрасывал сюда с Тамани Митькиного отца вместе с другими десантниками. Это было, когда наши Керчь брали. Только… только никто уж из них не вернулся. Тут и полегли…

Все трое притихли. То ли они прислушивались к неугомонному пению цикад? То ли к извечному шуму и плеску морской волны? Или, быть может, именно в эту минуту их юных сердец коснулась мрачная тень минувшей войны?..

А солнце, как и раньше, обливало палящим жаром и степь и море, и небо было все такое же безмятежно голубое, бездонное, с неподвижно висящими в синеве белыми перистыми волокнами.