Эйфельхайм: город-призрак - Майкл Флинн

Терезия восприняла это с той же простотой, с которой принимала все в жизни. Она добрая женщина, подумал Дитрих. Она никогда не была бы помещена в календарь святых, как и не поминалась бы сквозь столетия, подобно Лаврентию и Сиксту; и все же она обладала благородством духа. Христос пребывал в ней, поскольку она жила во Христе. Невольно он сравнил ее с распутной Хильдегардой Мюллер.

Церковные соборы постановляли, что священник должен повернуться к своей пастве спиной и не смотреть на нее через алтарь, как это делалось с ветхозаветных времен. Объяснялось это тем, что пастор и народ должны взирать на Бога совместно; предстоятель, стоящий поблизости, подобен полководцу, ведущему своих копьеносцев на битву. Некоторые из больших соборов уже развернули свои алтари, и Дитрих ожидал, что эта практика станет всеобщей. И все же как печально, если он не сможет взирать на мирских Терезий.

После всенощной, когда они возвращались к пасторату[54] при свете факелов, Иоахим заметил Дитриху:

— Какие прекрасные слова ты сказал. Я не рассчитывал услышать их от тебя.

Дитрих смотрел, как Терезия спускалась вниз по склону холма со своей корзиной трав, ныне освященных и потому готовых для приготовления бальзамов и мазей.

— Какие именно? — Он не ожидал похвалы от Иоахима, и комплиментарность первой фразы польстила ему больше, чем задела скрытая критика второй.

— Слова о том, что богач не может узреть Христа из-за того, что золото ослепляет его глаза. Мне понравилось. Я охотно повторю это сам.

— Я сказал, что труднее. Легко не бывает никому. И не забывай о блеске. Золото само по себе вещь полезная. Именно его блеск ослепляет иллюзорностью.

— Ты сам мог бы быть францисканцем.

— И сгореть с оставшимися из вас? Я простой епархиальный священник. Благодарю тебя, но я хотел бы оставаться вне всего этого. Кайзеры и папы подобны верхнему и нижнему жернову мельницы Клауса. Плохо очутиться между ними.

— Я нигде не читал, чтобы Спаситель восхвалял роскошь и богатство.

Дитрих поднял факел повыше, чтобы лучше видеть своего спутника.

— Я не слышал также, чтобы он предводительствовал бандами вооруженных крестьян, разграбляющих помещичьи дома!

Иоахим отпрянул от той ярости, с которой это было сказано.

— Нет! — сказал Минорит. — Мы не проповедуем это. Путь св. Франциска…

— Где ты был, когда «кожаные руки»[55] шли по Рейнланду, вешая богатых и сжигая их дома?

Иоахим воззрился на него:

— «Кожаные руки»? Ну, я был еще ребенком и жил в отцовском доме. «Кожаные руки» туда так и не дошли.

— Благодари Бога за то, что этого не произошло.

На лице монаха на миг отразилось странное выражение. Страх, но и еще что-то. Затем его лицо вновь стало непроницаемым.

— Бессмысленно спорить о том, что могло бы быть.

Дитрих буркнул, внезапно устав наставлять юношу, которому, должно быть, было восемь или девять лет, когда чернь вершила свои бесчинства.

— Остерегайся, — сказал он, — выпускать наружу такие чувства, как зависть.

Иоахим двинулся прочь, но обернулся, пройдя несколько шагов.

— Все равно это было хорошо сказано.

Он ушел, и Дитрих возблагодарил небеса зато, что юноша не задал ему тот же вопрос. А где был ты, Дитрих, когда здесь прошли «кожаные руки»?

Его внимание привлекло движение справа, но глаза были ослеплены ярким огнем факела, и все, что Дитрих смог заметить, — как из-за церкви выпрыгнула некая тень. Дитрих бросился к вершине холма, держа факел высоко над головой, чтобы осветить противоположный обрывистый склон, но увидел лишь колышащийся куст дикой малины и шум осыпавшегося вниз камня.

Вновь шевеление, на сей раз за спиной… Дитрих резко повернулся, уловив мельком блеск огромных светящихся глаз, затем факел был выбит из его рук, и священник повалился на землю. Он закричал, перекрывая хруст веток и шелест листвы от спасающегося бегством второго незваного гостя.

Через минуту подле него были Иоахим и Терезия. Дитрих заверил своих спасителей, что он в целости и сохранности, но Терезия все равно внимательно посмотрела, нет ли ран на его голове и руках. Когда ее пальцы ощупали затылок, Дитрих вздрогнул:

— Ай!

Терезия объявила:

— У тебя будет шишка утром, но кости целы.

Иоахим подобрал факел Дитриха и поднес так, чтобы Терезии было лучше видно.

— Ты что, хирург? — спросил он ее.

— Отец научил меня травам, лекарствам и костоправству по своим книгам, — сказала Терезия. — Приложи что-нибудь холодное к этому месту, отец, — добавила она, обращаясь к Дитриху. — Если у тебя болит голова, возьми немного толченого корня пиона с розовым маслом. Я ночью разотру лекарство и принесу тебе.

Когда она ушла, Иоахим произнес:

— Она назвала тебя отцом.

— Многие называют, — ответил Дитрих с иронией.

— Я подумал, что она имеет в виду… нечто большее.

— Неужели? Ладно, она была под моей опекой, если тебе непременно надо знать. Я привез ее сюда, когда ей было десять лет.

— А… Так, значит, ты ее дядя? А что случилось с ее родителями?

Дитрих принял из его рук факел:

— Их убили «кожаные руки». Сожгли дом вместе со всеми домочадцами. Спаслась только Терезия. Я научил ее тому, что узнал о врачевании в Париже, и, когда ей исполнилось двенадцать и она стала взрослой, герр Манфред пожаловал ей право практиковать свое искусство в его маноре.

— Я всегда думал…

— О чем?

— Я всегда думал, что они были просто недовольны. «Кожаные руки», я хочу сказать, недовольны богачами.

Дитрих посмотрел на пламя факела.

— Они и были недовольны; но summum ius, iniuria summa.[56]

В понедельник Дитрих и Макс отправились в Большой лес проведать углежога Иосифа и его подмастерье, которых не видели со дня пожара на Сикстов день. День выдался жарким, и Дитрих весь взмок еще прежде, чем они миновали половину пути. Легкий туман смягчал жар солнца, но это было слабым облегчением. На весенних полях, где на господской земле трудилась армия сборщиков урожая, в пятнистой тени развесистого дуба бездельничал Оливер Беккер, не обращая внимания на сердитые взгляды своих сверстников.

— Дитя, — сказал Макс, когда Дитрих указал на того. — Отрастил длинные волосы, словно он маленький господин. Весь день сидит на заднице и смотрит, как все остальные трудятся, лишь потому, что смог откупиться. В Швейцарии работают все.

— Раз так, Швейцария — верно, замечательная страна.

Макс бросил на него подозрительный взгляд: