Медвежатник - Николай Шпанов

Неизвестно, чем кончилась бы эта новая встреча троицы, если бы не произошло знаменательное для нее событие. В Москве проездом очутился "знатный иностранец", польский взломщик-кассист Юзеф Бенц. Он возвращался в Польшу после удачных гастролей в Китае. Некогда он побывал и в дореволюционной России – друзья знали его по Симбирскому "делу". Заведение Фелицы "пан Юзеф" посетил в поисках "марафета"[4]. Узнав о жизни кузины, Юзик пожурил ее за ошибки. После революции нужно было немедленно уезжать из этой страны. Взломщику здесь делать нечего! Зато истинным раем для кассиста обещает стать развивающая свою спекулятивную жизнь панская Варшава. Что может быть прекраснее красавицы Варшавы? Что может быть заманчивей, чем деятельность на ниве варшавской коммерции, под покровительством продажной полиции?

Знатный гость убедил друзей в том, что Фелица, как полька, будет с распростертыми объятиями встречена Варшавой воров и проституток. Что же касается Грабовского, то граф, хотя бы и сидевший в тюрьме, остается графом. И если он захватит с собою бумаги, удостоверяющие его графское достоинство, то этого будет достаточно, чтобы сделать блестящую карьеру салонного вора. А при желании и удаче он сможет легко перейти с пути уголовного взломщика к более элегантной деятельности политического белоэмигранта. Это в свою очередь может очень и очень пригодиться в качестве ширмы – ему и сообщникам.

Ну, а Паршин? Опытный кассист в Варшаве не пропадет…

Взбудораженные рассказами поляка, друзья утратили сон. Больше всех волновалась Фелица. Призрак Европы окончательно выбил ее из колеи. Рисовались розовые перспективы. Только бы вырваться из пределов Союза, только бы попасть в Польшу…

И вот все трое – на вожделенных задворках Европы. Тотчас связавшись с Юзиком Бенцем, они под его руководством начали свою деятельность, и успешность начала превзошла все их ожидания. Был взломан главный сейф в золотой кладовой польского казначейства, похищено золото в слитках и в монете русской царской чеканки. Однако после блестящего начала друзей постигло столь же горькое разочарование: польские сообщники расценили работу своих русских "коллег" как экзамен и при дележе добычи выделили им нищенскую долю. К тому же воровская среда Варшавы, возмущенная вторжением в пределы ее деятельности удачливых иностранцев, решительно заявила, что "Польша для поляков" и русским лучше убираться подобру-поздорову.

Паршину и Грабовскому деваться было некуда. Они начали "работу" на свой риск. Но после первого же "дела", ставшего известным польским ворам, те выдали своих русских "коллег" полиции. После короткого суда и длительных побоев взломщики очутились в Мокотовской тюрьме, и только благодаря вмешательству Фелицы, подкупившей надзирателя, им удалось бежать.

Оставаться в Польше было бессмысленно. Они переехали в Латвию. В Риге им сначала повезло, так же как и в Варшаве: была очищена касса американского консульства, и грабителям достались 7200 долларов. Но закончилось это так же плачевно, как и в Варшаве: воры латыши выдали их своей полиции. Оказалось, что и у уголовников Риги действует лозунг "Латвия для латышей".

Паршин и Грабовский очутились в рижской тюрьме. Порядки здесь оказались для русских воров еще более суровыми, чем в Польше. Но тут им не удалось отделаться взяткой. Не было ни Фелицы, ни денег. Друзья отсидели данные им латвийским судом три года. Когда они вышли на волю, рижские воры ясно дали им понять, что при следующем "удачной деле" гости снова очутятся в тюрьме. Из принципа "Латвия для латышей" не было сделано исключения и для "профессора" Паршина. В возникшей между ворами драке Грабовский был тяжело ранен и через два дня умер в каком-то заброшенном рижском подвале.

Паршин ушел из Риги. Он шел от мызы к мызе. Он глядел на них с интересом и завистью, но так, как зритель в театре глядит на спектакль. Ему ни разу не пришло в голову предложить хозяину мызы свой труд в обмен на кусок хлеба. Само понятие "труд" было уже столь чуждо ему, что он не мог бы себе представить Ивана Паршина получающим деньги или пищу за то, что могли сделать его большие, сильные руки, несмотря на его "под шестьдесят". Он мог клянчить, мог украсть. Но предложить свой труд? Нет, такая мысль не приходила ему в голову.

Как в тумане дошел Паршин до польской границы. С одних задворков Европы он переходил на другие. На смену сытым, чистеньким кулацким мызам пришли покосившиеся избы панской Польши. В поле уныло бродили ребрастые коровенки, похожие на околевающих от бескормицы телят. Все стало беднее и еще неприветливей. Одичавший, обросший серой щетиной и лохмами спутанных волос, бродяга-иноземец нигде не был желанным гостем. Паршина и здесь били, он отлеживался в канаве или в стоге соломы и шел дальше. Куда он шел? Конечно, в Варшаву! Куда же еще было идти? Ведь там Фелица. Он нес ей весть о смерти своего счастливого соперника и друга. Теперь, когда не стало Грабовского, он снова рассчитывал на ее запоздалую благосклонность, на угол в притоне и на объедки от ее гостей.

Он уже почти не чувствовал голода, усталость стала привычной, грязь собственного тела давно перестала беспокоить. Кожа сама, независимо от воли, мелко подергивалась, перегоняя с места на место пасущихся в складках отощавшего тела паразитов.

Иногда Паршин вдруг останавливался и с удивлением удостоверялся в том, что еще живет, что ноги двигаются, глаза воспринимают окружающее. Он никогда не думал, что человек может столько времени двигаться без регулярной пищи, без мыла, без общения с себе подобными. Его поддерживал только сон. Чем дальше, тем больше он спал: под мостами, в придорожных кустах, просто возле дороги где бы ни застала его накатившаяся дурнота.

Иногда его тошнило. Чем дальше, тем болезненнее становились спазмы пустого желудка.

Паршин стал есть молодые листья, но желудок тут же отдавал их обратно. Паршин падал у дороги, сдавливая руками судорожно сжимавшийся живот, и забывался сном.

Но вот и Пражское предместье, вот мосты, вот красавица Варшава! Несмотря на усталость и нетерпение, Паршин поднялся по течению выше предместья и, хоронясь от людей, помылся в реке. Пришлось сосредоточить все силы на том, чтобы не упасть в воду. Потом он полдня лежал на берегу, тяжело дыша, набираясь сил, чтобы двинуться дальше – туда, где была Фелица.

В Варшаву он вошел вечером. Сияние фонарей на Маршалковской ослепило его и вернуло к действительности. Только тут, минуя центр города, он отчетливо понял, до чего дошел. Отчаяние овладело им настолько, что он готов был лечь посреди улицы, уткнуться лицом в землю и не двигаться. Но он знал, что это приведет только к одному: подбежит полицейский, его отведут в участок, будут бить… Он собрался с силами и пошел дальше – туда, где должна была быть мелочная лавочка, прикрывающая притончик Фелицы.

Когда он добрался до него и постучал, была уже ночь. Ему отворила какая-то страшная баба без возраста. Узнав, кто ему нужен, баба без дальних церемоний сообщила:

– Если нужен кокаин, то при чем тут пани Фелица? Пани Фелица два года, как сдохла…

Паршин долго стоял, прислонясь к притолоке. Потом сполз вдоль косяка и неясной темной кучей обмер у порога.

Что было дальше, он помнит смутно. Кажется, он пытался что-то украсть прямо с лотка, первую попавшуюся съедобную мелочь. Он не сопротивлялся, когда торговка схватила его за руку, не защищался, когда его били прохожие, не пытался оправдываться в полицейском участке. Он спал наяву.

Когда выяснилось, что он русский, что у него нет польского подданства, его посадили. Несколько дней его кормили, чтобы у него были силы стоять на ногах. Потом свезли на польско-советскую границу и под угрозой пустить пулю в спину велели идти. Паршин послушно пошел.

Нарушитель границы был задержан советскими пограничниками.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Шантаж

Паршин был исправным заключенным. Пожалуй, самым исправным и тихим во всем лагере. Он не пытался бежать и покорно отбыл срок. Из ворот лагеря вышел седой, спокойный человек. Местожительством ему был определен город Котлас. Но оставаться в нем он не собирался. Первое, что сделал Паршин, прибыв туда, написал письмо в Куркино, справляясь о судьбе своей матери Марии Степановны Паршиной. У нее он рассчитывал найти приют на первое время. Он не надеялся, что получит хорошее известие, и был даже несколько удивлен тем, что не только пришло письмо, но в нем содержалось точное сообщение: мать его жила в Москве и, несмотря на свои восемьдесят лет, работала сторожихой в больнице.

Долго раздумывал Паршин над тем, как быть. Наконец сел в поезд и поехал.

Трудно описать эту встречу. Ни он старуху, ни она его не узнали. Когда он убедил ее в том, что он – действительно он, старуха села на сундучок и долго молча разглядывала его со всех сторон. Потом поудивлялась тому, что сын больно скоро состарился. Так и не поверила, что он уже старик. К его проекту увезти ее в Котлас старуха отнеслась равнодушно. Чуть-чуть оживилась, рассказывая, что в Москве живет теперь и ее овдовевшая дочь Пелагея, младшая сестра Паршина, а она приглядывает за внуками и в меру своих старушечьих сил помогает дочке. Расспросить сына о том, где он пропадал почти сорок пять лет, старуха забыла.