Рассказы из жизни А П Балаева - Александр Щербаков

Что говорить, с этими озарениями - темна вода во облацех. Иной раз самому кажется, что я и впрямь тут ни при чем, а это проказит мой веселый потомок из какого-нибудь двадцать шестого века. Подключается он в меня на пять минут раз в три года, чтобы из своей азбуки подсыпать перцу веку нашему. А мне, видите ли, мнится, что у меня гениальное озарение.

Особенно мне стало так казаться после достопамятной истории с чудным мгновением. Помните ее? Разве я вам ее не рассказывал? Да полно. Все ее знают. Даже повторять зазорно.

Впрочем, пора ее освежить. Очистить, так сказать, от позднейших наслоений и явить миру в первозданной реконструированной красоте. Это модно.

Началась она с эха. С гравитационного эха. Мысль, в общем-то, естественная: если существуют гравитационные волны, то волны эти, как всякие волны, должны отражаться, преломляться, оказывать давление, короче говоря, взаимодействовать с материальными телами, как положено волнам. Лет пятнадцать назад, когда эта здравая мысль проклюнулась, как водится, разом в пяти-шести научных центрах, начался вокруг этого дела ажиотаж. И стар, и млад начали вслепую нащупывать что-нибудь такое, что можно объяснить только волновыми свойствами гравитационного поля и никак иначе.

И нащупали, французы. Записали они на своем эйнштейноскопе несколько серий гравиброграмм. Невидные такие каракульки, если кому несведущему показать. Но сведущие люди руками всплеснули! Шутка ли сказать! Мировой важности открытие, долгожданное потрясение основ, причем в буквальном смысле этого слова. Только не ясно, к какому именно объекту его привязать.

Рыскали-рыскали, считали-считали, и вырисовалось четыре варианта, один из них наш, и я к нему руку приложил. Предложили мы такую схему: наблюдаемое возмущение гравитационного поля привязывается к взрыву сверхновой 1054 года, то есть к знаменитой Крабовидной туманности, и представляет собой эхо, отразившееся от одного из пылевых скоплений в нашем рукаве Галактики. Положили мы наши расчеты на карту рукава, и тут выясняется любопытнейшая деталь: если мы правы, то эхо от соседнего пылевого скопления должно было наблюдаться в 1824 году где-то в начале июня.

Можем мы это проверить? Можем. Для этого надо на недельку-другую забросить в 1824 год датчик эйнштейноскопа. Аппаратура для этого имеется, заброс принципиально осуществим, но... Но требуется разрешение Главного хранителя истории по ходатайству секции Академии наук. Такими вещами не шутят. Ведь при датчике туда нужно и человека отправить для ухода за системой. Энергозатраты колоссальные! Стоимость такого "макания" в позапрошлый век - чуть ли не полмиллиарда, никто их не подарит, их надо из тех же фондов выделять. И, стало быть, теснить таких, как Сеня Пустынников, явление народу бесконечного баклажана откладывать на несколько лет. А разве это дозволительно?

Конечно, можно ждать, когда от следующей пылевой тучи эхо придет. Но придет оно лет через триста, как мы доказываем. Так неужели же лучшие умы триста лет будут томиться в напрасном ожидании, сжигая попусту свой великолепный научный потенциал? Во сколько это обойдется? Вдруг не в полмиллиарда, а в триллион по нынешним ценам? И мы без зазрения совести упираем на это немаловажное обстоятельство.

Напустили мы на Главного хранителя секцию фундаментальных наук. В ней такие киты состоят, что одним своим присутствием не токмо световые лучи отклоняют, но даже воздействуют на мнения окружающих. А я им докладные записки готовлю для подачи по инстанциям. Сами они не пишут. Делают ручкой неопределенные движения и застенчиво произносят: "Знаете, очень хорошо было бы все это кратко и убедительно изложить в письменном виде. В трех экземплярах. И чтобы у меня обязательно оказался первый. Н.Н. терпеть не может, когда ему подают второй экземпляр. Чудачество, конечно, но приходится уважать". Однако стоит им увидеть, что я готов писать, тут же вся застенчивость с них слетает и начинают они мне высокомерно тыкать, сколько должно быть в записке абзацев и на что к делу не относящееся следует сделать основной упор.

Терпеть не могу сочинительства таких бумаг! Вздыхаю - и пишу. Некому больше. Это сейчас в нашем институте держу я в штате двух членов Союза писателей: поэта-прозаика-драматурга и критика-литературоведа - специально на этот предмет. А тогда об этом никто не помышлял. Кустарничали. Иной раз такое напишешь, что потом не знаешь, куда от срама деваться. Однажды сам, собственной рукой, изобразил проект приказа со словами: "Во избежание соответствия установки комплекту документации предлагаю..."! И ведь через все инстанции это прошло, всеми было подписано и, главное дело, выполнено потом, но как нужно, а не как моя блудливая рука изобразила. А я, вглядевшись и поняв, что написал, потом месяца два по ночам просыпался в холодном поту!

Ну, это все лирические виньетки, а нам пора брать быка за рога. Осадили Главного хранителя по всем правилам стратегии и тактики, засветил нам вдали зеленый свет, дан был намек, что ежели представим мы надежного исполнителя и убедительный проект сценария заброса, то не погонят нас с порога, а будет разговор. Предложили мы пять кандидатур, в том числе и мою, посмотрела нас комиссия. И выбрала меня. "Лицо у товарища Балаева, говорят, - маловыразительное и незапоминающееся. Доминирует склонность отвечать на серьезные вопросы потоком бессодержательных фраз с употреблением бесцветного словарного запаса. Следовательно, случайная встреча товарища А.П.Балаева с кем-либо из исторически значимых лиц первой четверти XIX века скорее всего не оставит в их памяти сколько-нибудь заметного следа".

Что скажете, а? Такой ярлык да вместо камня на шею и в омут головой! Ан нет! Это, оказывается, лучшая аттестация для кандидата в анахронисты - так эта специальность официально именуется. И я, получив ее, не в темный уголок забиваюсь, а вышагиваю перед дамами, будто павлин, хвост распустив, ибо постигла меня великая честь представлять свое столетие перед исторически значимыми предками, буде то по недосмотру случится.

Над сценарием тужились мы, тужились и в конце концов поняли: не Гоголи мы, немой сцены нам не родить. Спасибо, знающие люди посоветовали обратиться к спецдраматургу. Есть, оказывается, в малом числе такие скромные труженики, которые заранее готовят сценарии некоторых малозаметных, но ответственных событий большого театра нашей сложной действительности. Обратились мы к одному такому, и он нам по трудовому соглашению изготовил вполне приличный сценарий.

Представляете: южная степь, звездная ночь, пусто, тихо; в стороне от дороги стоит распряженная колымага ("дормез" называется), а при ней мается одинокий путник. У экипажа, видите ли, сломалась ось, кучер выпряг клячу, поехал невесть куда новую ось добывать, а молодой человек, то есть я, остался в степной балочке стеречь свое достояние: дормез и облупленный сундук с парой белья и какими-то железяками, которые именует новейшим чертежным аппаратом. Ибо этот молодой человек - то ли финн, то ли эстонец, то ли латыш, - короче говоря, по-тогдашнему немец, обученный чертежному искусству. Ему по протекции обещана должность чертежника на верфи в приморском городе, названия которого он и выговорить-то толком не может. До этого города не так уж и далеко. Скорее всего, ночью никто по дороге не проедет и молодого человека не увидит. Ежели проедет, то не остановится. Ежели остановится, то по причине неустройства и малонаселенности тех мест ничему не удивится, а помощь свою молодому человеку ограничит обещанием поторопить кучера, ежели тот встретится. И забудет об этом, не отъехав и версты. В разговоры же с молодым человеком пускаться не станет, поскольку тот глуп, как пробка, и выражается маловразумительно. А под утро поползет по балочке густой туман, пропадет в нем дормез. И когда туман рассеется, балочка будет пуста.