Смерть и рождение Дэвида Маркэнда - Уолдо Фрэнк

...Элен была счастлива. Ее мир приобрел смысл: умелое хозяйничанье в доме, деятельность в благотворительном комитете, скука часов, проводимых в обществе матери, чтение книг - все это получило новое значение. Теперь ей сразу становилось ясно, может ли она найти в книге раскрытие истины или же только развлечение. Теперь наконец она могла любить детей, не терзаясь. Тони и Марта были до сих пор для Элен бременем почти непосильным. Они принадлежали ей; но как могла она с _уверенностью_ сказать, что всегда права в своих поступках и мыслях о них? Теперь - слава богу! - она знала, что они не принадлежат ей; что, считая их своими, она проявляла непростительную гордыню. Разве она их создала? Постигла тайну их крови? Господь сотворил в ее теле тайну жизни, ее же дело было только произвести их на свет. Дети, как и собственная ее жизнь, даны ее душе взаймы, на время, и это ко многому ее обязывает. Справится она со своим долгом - и заслуга будет вовсе не ее; а не справится - несмотря на все свои старанья - она будет прощена по той же высшей милости... Теперь ей легко. Дети ее, как и сама она - в боге. Жизнь непостижима, порой прекрасна, порой жестока. Она старалась умилостивить ее, сделать милосердной к детям. Ведь это тоже часть жизни, часть их жизни - если у них есть мать, все делающая для того, чтоб они стали сильными и чистыми. Но главное - сама жизнь и создатель ее - бог.

Она глядела на мужа, и сердце ее пылало. - Он придет, он должен прийти ко мне опять. Он поймет, что я близка ему, и сам станет ближе. - И она ждала. Ей больше некуда было торопиться. Время теперь для нее значило так мало, ибо так огромна была в сравнении с ним благодать. Теперь, когда Дэвид поднимался по утрам с постели, далекий, с глухой болью в глазах, она могла ждать. Со временем господь поможет ему понять, что ее пребывание здесь, с ним, не случайно, что оно так же неизбежно, так же является одной из форм его и ее бытия, как форма их тел.

Ее уверенность в их браке тоже окрепла, хотя теперь она была иной. Как изменчиво было все то, от чего прежде зависела его реальность! Физическая радость ласки, постоянно повторяемые уверения в том, что он любит ее и она - его, гармония их семейной жизни. Какая мука! Теперь, когда это было позади, ей трудно было понять, как она могла выносить это, и еще труднее ей было понять, как все другие, все те, кого ей приходилось встречать, выносят тягостность своей жизни. Теперь реальность ее брака ни от чего не зависела. Потому что и жизнь, и брак означали подчинение, боль, экстаз; требовали смирения, твердой веры, понимания; давали новую жизнь. Сомневаться в своем браке было бы для нее так же нелепо, как сомневаться в своем собственном теле или в своих детях.

Элен казалось, что только теперь начинается ее интеллектуальная жизнь. Инстинкт и прочитанные книги по психологии говорили ей, что мысль есть плод органического ощущения. Она твердо была убеждена, что в женщине, во всяком случае, правильное мышление не может предшествовать правильному поведению в жизни и что в ней здоровый жизненный опыт всегда предшествует мысли. Элен успела пройти через всю гамму модных credo, жадным умом пожирая новые учения, переходя от одного увлечения к другому, как только оказывалось, что пустота по-прежнему осталась незаполненной, подходя ко всему с такой нравственной серьезностью, которая более слабого человека могла бы привести к фанатизму или отчаянию. Вестерлинг, приобщивший ее к культу пауки, послужил причиной ее первого разочарования. Двадцатидвухлетняя девушка с высокой грудью, обрисовывавшейся под рабочей блузой, и с синими глазами, в которых отражалось солнце, проникавшее через окна лаборатории, хотела верить в радость. "Нет ничего достоверного, потому что нет ничего точного", - не раз говорил он ей. И порой ей за этим слышалось: "Жизнь, разумеется, отвратительна". "Клетки, - говорил он, атомы, электроны, все отдельные частицы - все это абстракция. Ничего нет более неустойчивого, чем абстракция. Математика подобна крокету Красной Королевы из "Алисы в стране чудес", в котором вместо шаров были дикобразы, а вместо молотков - фламинго". Но дело, конечно, было не в этом, а в том, что она чувствовала какую-то лихорадочность в обожании Конрада и инстинктивно догадывалась, что между его идеями и его личностью существует тесная связь. Любовь к ней этого блистательно одаренного и преуспевающего ученого была проявлением его слабости, а не силы, его томления о том, чего не хватало ему самому. А Дэвид? Человек неопределенных взглядов, неспособный отстаивать свои убеждения перед ней и тем более перед гениальным интеллектом своего соперника; и все же в его любви была какая-то полнота, его цельность так же была связана с неопределенностью его воззрений, как лихорадочность Вестерлинга с его рационалистической определенностью. Твердость фактопоклонницы поколебалась, и она готова была искать истины в иррационалистическом существе Дэвида.

С рождением детей дремотное состояние покоя, навеянное плотской близостью мужа, дало трещину, и это было началом новых тревог и исканий. Их любовь не ослабела; даже физическое влечение друг к другу возвратилось после некоторого перерыва, и его новая удивительная глубина заставила потускнеть очарование первого года. Но близость Элен к мужу уже не была так совершенна; теперь у нее были дети, ее дети. Они отвлекали ее от Дэвида, миллионами путей уводили к заботам, планам, опасениям, радостям, в которых не было Дэвида. Она по-прежнему была тесно связана с мужем, гораздо теснее, чем с детьми; не было мгновенья, когда она забыла бы о том, что он дорог ей и нужен ей больше, чем они. Но время бесчисленными щупальцами притягивало ее к ним. В сложное сплетение нитей, повседневно связывавших ее с детьми, ее мужу не было доступа. Он даже не подозревал об этом и о той опасности, которую это для него представляло. Каждый день он уходил на работу и, вернувшись, играл и возился с малышами, выполняя несложные поручения, которые она придумывала для пего, беспомощно стремясь вплести и его в эту паутину. Бесполезно! Незапятнанная, лучезарная белизна тех минут, когда он и она оставались одни в мире, который был создан ими, исчезла. И Элен пришлось узнать, что дети - неполноценная замена. Хотя она пеленала их, и кормила, и купала, и ходила с ними гулять, и пела им песни, они оставались сами собой... и с каждым днем росли в своих собственных, им одним присущих измерениях. Она должна была следовать за ними, чтобы поддерживать их и защищать, но их мир не мог стать ее миром. В этом мире она находила для себя не радость проявления своего существа, но лишь муки чувства ответственности. Быть может, она бессердечная мать, не такая, как другие. Но вскоре ей стало ясно: в Нью-Йорке, в Америке множество матерей, подобных ей. Потом она заболела, и решение нашлось. Она наняла опытную няньку - и купила себе свободу. Но это была напрасная надежда. Слишком скоро ей пришлось узнать, что свобода бесцельна там, где нет свершения.

Для Элен начались годы исканий. Прежде она изучала Джеймса и знакомилась с Бергсоном, теперь она столкнулась со своеобразной и неотразимой психологией Фрейда. Она освежила свои познания в немецком языке и в подлиннике читала произведения доктора из Вены, резкие и волнующие, точно частицы радия в бесформенной руде. Еще в колледже она заглядывала в Рескина и Уильяма Морриса; теперь она познакомилась с фабианцами - Уэллсом, Шоу, Веббами - и приобщилась к дуалистической религии социального и индивидуального прогресса. (Католика Честертона она нашла забавным; он был так явно неправ, что, казалось, сам понимал это. "Невозможно так искусно защищать свои верования, если не сомневаешься в них", - говорила она своим друзьям.) Католицизм, в ее представлении, мог вдохновлять лишь на отточенные эпиграммы и непонятные стихи (она имела в виду Фрэнсиса Томпсона); зато под влиянием социализма Уэллс написал Евангелие! Она попыталась завербовать своего мужа. Не имело никакого смысла давать ему книги вроде "L'evolution creatrice" или "Traumdeutung", в которых он ничего не понял бы, но она заставила его прочесть "Современную утопию" и "Будущее Америки". В Маркэнде это не встретило отклика. Он, как обычно, не сумел выразить свою мысль. "Этот человек не правится мне, - оправдывался он. - Какой-то он неживой". Элен обиделась, продолжала свои поиски одна, выступала в клубе, посещала собрания - и в конце концов поняла, что Дэвид в своем простодушии был прав. Она подвела итог годам своих "социальных устремлений" ко всем этим либералам, утопистам, экономистам, романистам-"провозвестникам", радикалам (разумеется, только серьезным; она брезгливо сторонилась анархистов с безумными глазами, вроде Эммы Голдман, Билла Хейвуда, Поля Вуда, - ей все они казались неудачниками с искалеченной душой, Лишенными разума) и пришла к заключению, что ее милый простодушный Дэвид совершенно нрав. Все эти мужчины лишь чучела, набитые соломой или красным перцем, а женщины неудовлетворенные существа. Жизнь не в них.