Под крылом - океан. - Виктор Лесков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Что «против»? Никто не знает, как поведет себя самолет после приземления на развернутое поперек колесо. Ну и возможные отказы авиатехники. Они могут быть, могут и не быть. Есть риск? Есть! Зато в случае удачи сохраним машину.
— Ноль тридцать пять, вырабатывайте топливо до минимального остатка!
Значит, Глебов принял решение сажать самолет. Запас топлива при аварийной посадке только лишний горючий материал.
Осталось получить подтверждение на посадку у командующего.
Глебова соединили в несколько секунд.
— Майор Глебов. Разрешите доложить?
— Да, да, Глебов! Слушаю вас! — В голосе командующего, приглушенном расстоянием, чувствовалось ожидание доклада.
— Приняли решение сажать!
— Сажать?
— Так точно!
На какое-то время установилось молчание.
— Решение Вязничева, надо полагать, такое же? — уточнил генерал.
— Да, посадка.
Снова короткая пауза, затем вопрос:
— Вы лично, Глебов, уверены, что это решение обосновано? То есть не слишком ли вы рискуете? Не много ли берут на себя летчики?
Говорить, что у них отличная техника пилотирования, исчерпывающие знания летного дела, тонкий расчет, слишком долго.
— Уверен! — сказал Глебов.
— Хорошо, что уверен. Утверждаю ваше решение!
Глебов положил трубку, тяжеловатой походкой подошел к пульту управления:
— Ноль тридцать пять! Заход на посадку по остатку топлива!
Спокойная команда, привычная летчикам, но на этот раз как мечом рубанул: все, выбрали худшее! Теперь всякие отходы отрезаны.
— Ноль тридцать пять, топлива на последний круг!
— Понял, заход разрешаю!
Дальше начались конкретные указания по технике выполнения посадки:
— Приземление на левую половину полосы… Поддерживать креном… Тормозной парашют… Двигатель…
Все это были правильные и необходимые напоминания. Летчики выслушали их с должным вниманием. Но и Вязничев сам по натуре был человеком пунктуальным, систематизированных действий.
— Значит, так, Миловидов, запоминай первый этап — до приземления… Здесь главное — готовность к немедленному катапультированию.
Полет оставался полетом. Любой сбой техники в их положении непоправим.
— Второй этап — после приземления… — Он отчеканил точно по инструкции строгую последовательность действий каждого. Во всем, что касалось полетов, Вязничев не терпел приблизительности. — Третий этап — после окончания пробега…
Конечно, это очень смело — окончание пробега. Но на этом этапе Вязничев предусматривал больше всего неожиданностей: пожар, валежку, заклинивание фонарей.
Никогда еще никто из летчиков не получал такого основательного инструктажа перед посадкой.
— Готов?
— Готов.
— Ну, пошли!
Теперь, когда они были уверены, что все предусмотрено, разложено, обговорено, осталось одно: твердость руки.
На аэродроме их ждали все: и с капониров, и с крыш стартовых домиков, и с высоких кабин спецмашин. На исходных позициях стояли в ряд с запущенными двигателями машины аварийно-спасательной службы.
В опустевшем эфире остался лишь голос руководителя посадки:
— До посадочного пятьдесят…
На экране локатора под электронным лучом засветка истребителя пульсировала в ритме живого сердца.
Он появился из серого марева на сходе двух стихий серебристым слитком. И словно освобождаясь от туманного плена дали, по мере приближения к полосе, казалось, все увеличивал скорость.
Трудно назвать полетом предпосадочное снижение современного истребителя. Это стремительное падение по круто наклоненной плоскости, и не верится, что в нем можно еще что-то изменить или исправить.
Дальше все происходило в секунду: резко выпрямленная над плоскостью бетона кривая снижения, на мгновение распластанный в неподвижности самолет, сизый дымок первого касания возле левого обреза полосы; почти одновременно с ним вспыхнуло за хвостовым оперением оранжево-белое облачко тормозного парашюта. Самолет лишь зафиксировал прямую пробега, а потом его повело вправо сначала по дуге большого, затем круто уменьшающегося радиуса. Истребитель, разворачиваясь, пересек осевую линию, затем правый обрез полосы — уже под прямым углом, — дальше его потащило по грунту, а из-под культи веером, как от точильного камня, выбивался по высокой дуге шлейф пыли. На глазах у всех самолет продолжало сносить в сторону от полосы, и никто ничем не мог помочь. Это было то непредвиденное и непредсказуемое, что и составляло степень риска. Человек здесь бессилен что-либо изменить. Оставалось лишь ждать, чем кончится, прослеживая направление движения: минует ли, на их счастье, машина лобовую преграду?
Самолет припадал на переднюю стойку, и от этого хвостовое оперение казалось неестественно задранным, отдельно летящим в высоком разнотравье.
Но наступил момент, когда всем стало ясно, что пик разрушительной мощи миновал. Самолет укрощался на глазах, терял скорость, выравниваясь в естественное положение. Наконец он стал. Явь не явь, а среди яркой зелени в стороне от полосы самолет стоял целехонек и невредим. Почти одновременно, как по команде, открылись фонари передней и задней кабин. Спешили к самолету люди, спасательные средства, но можно было уже и не спешить. На углу крыла полковник Вязничев и майор Миловидов в высотных костюмах спокойно снимали шлемофоны. Молодые светлые лица, по-мальчишески разметанные пряди, а в глазах радость встречи!
Были они сейчас похожи на астронавтов, вернувшихся после блужданий в других мирах к нежному теплу родной земли.
На редкость ярким выдался этот день, будто солнце навсегда остановилось в зените. Над аэродромом отгрохотало, стишилось, остановилось все в глубоком безмятежье. И казалось, что так было всегда.
Из тех, кто подоспел в числе первых к самолету, был Олег Григорьевич Антоненко. Как всегда, он стоял в задних рядах.
Вязничев пожал руки первым из встречавших, прямиком шагнул к нему:
— Олег Григорьевич, рад вас видеть.
И Антоненко сделал шаг навстречу:
— Здравствуй, Юра. — Его «здравствуй» звучало сейчас не приветствием, а пожеланием на долгую жизнь. — Поздравляю! Одно дело — везение, а другое — чистая работа!
— Не меня, его поздравляй, — показывал Вязничев за себя на Миловидова. Тот стоял в окружении летчиков своей эскадрильи. — Он сажал.
— А-а-а? — торжествующе протянул Антоненко. — Что я тебе говорил? — И дальше, понизив голос, чтобы никто не мог слышать: — Забрать?
Вязничев, напротив, таиться не стал:
— Спросите у него. Отказался!
Антоненко несколько даже опешил:
— Почему?
— Я, говорит, закончил командный факультет. Мне нравится работать с личным составом. — И уже от себя заключил: — И правильно сделал. Здесь таланты тоже нужны. Но за самовольство с выключением автоматики…
11
«Вода качается и плещет, и разделяет нас вода…»
Прошли те времена, когда на пирсе звучало «Прощание славянки», когда жены долго махали косынками вслед уходящему в плавание кораблю.
На углу авиационного городка, возле пятиэтажек, дадут команду: «По машинам!» — уткнется жена в грудь летчику, шепнет два слова — и прости-прощай, поехали! Кого везут на аэродром, а с аэродрома вертолетом, кого на пирс за десятки километров, с пирса катерком на корабль.
Стоит красавец крейсер на рейде, точно богатырь в чистом поле, а если посмотреть с киля — вроде гигантский дельтаплан с могучим размахом крыльев.
И с первого шага на палубу летчики вступают в корабельную жизнь. Одни заботы, одни тревоги, одни дороги.
Хотя и известно время отхода, но все равно не привыкнуть: ложишься спать — родной берег вон, на виду, а проснешься — пустота вокруг, бескрайнее океанское безмолвие. Как будто всю жизнь так вот и было. А города с потоками людей, березовые перелески, родной дом — все это вроде совсем из другой, далекой теперь жизни.
Вязничев сидел в прозрачном трехграннике СКП {3}, выступавшем вроде ласточкина гнезда сбоку надстройки над полетной палубой, и смотрел на уходящий за кормой след. Косо била в борт крейсера увалистая океанская волна. Утренняя зыбь простиралась вдаль измятинами фольговой обертки, теряясь в дымке редеющего тумана. Только за кормой оставалась разглаженная, будто после утюга, полоска следа. А на нем малахитово зеленели вспучины глубинных пластов, вывернутых на поверхность ходовыми винтами.
Тесно на командном пункте руководителя полетов, сидишь как в будке телефона-автомата. Но зато мачтовая высота: и видно далеко, и мыслям, кажется, просторно. Особенно когда в океане не день, не неделю, а уже который месяц. Глянешь на уходящий след за кормой — вот он, след твоей судьбы, — и будто просечкой короткого замыкания обожжет душу: «Как далека сейчас Родина! Когда же снова увидишь ее!»