Венок на волне - Виктор Степанов

- Все... Все в порядке, - сказал я.

С Борисом мы долго шли не разговаривая, но возле дома я не выдержал.

- Что же получается, Борь, - начал я осторожно, - выходит, прощай, любовь? Из-за какой-то записки?

- Да что ты понимаешь в любви? - огрызнулся Борис - Ну, встречались. Ну и что?

"Как это ну и что? Это же Галка..."

Долго мы шли молча.

- Ладно, закончим этот разговор, - сказал Борис примирительно. Давай-ка завтра съездим за мотылем и - на рыбалку!

В субботу после уроков, не заходя домой, мы сели в электричку и поехали в зоомагазин. Борис уткнулся в "Неделю", а я смотрел в окно.

- Как же теперь Галка? - спросил я, словно мы и не заканчивали вчерашнего разговора.

Не отрываясь от газеты, Борис раздраженно бросил:

- Что тебе далась эта Галка?

Но я-то видел, как он потемнел лицом, словно замерз в этой духоте вагона.

- Значит, нет любви? А д'Артаньяны, про которых ты так горячо распинался на диспуте?..

Борис тут же перебил:

- Брось ты ахинею разводить... Любовь... любовь... - И тут же воспользовался недозволенным приемом, ударил открытой перчаткой: Младенец. Сам-то хоть раз поцеловал кого-нибудь?

От неожиданности я потерял дар речи.

- Целовал? Какое достижение... Что в этом особенного? Хочешь... - я огляделся и увидел напротив девушек. - Хочешь, подойду и поцелую вон ту блондинку?

Я поднялся, подошел к соседней лавочке, поцеловал блондинку и выскочил в тамбур. На следующей остановке я спрыгнул с электрички. В Москву Борис поехал один.

На какой это было остановке? Я тогда не заметил. Я вообще ничего не соображал. Перед глазами в мутном овале девчата. Сидят на лавочке, переговариваются. Три-четыре шага. Блондинка даже не успела отвернуться. И сказать ничего не успела. Я наклонился - и ослепительный локон обжег мои губы. Родинка... Я, кажется, поцеловал ее в родинку. Но мог ли я видеть эту самую родинку? Над краешком губ... И еще запах локона, словно он откустился от черемухи.

- Не ожидал от тебя такой прыти, - сказал вечером Борис. - А девчонка ничего... Хорошую она тебе затрещину влепила. (Когда? Я даже и не заметил!) Нахалом тебя обозвала. Пришлось подсесть, провести разъяснительную работу. А зовут ее, между прочим, Лида!

..."Как тогда? как тогда? как тогда?.." - приговаривают колеса. Километровый столб, будто судья на дистанции, показал в окно электрички число километров, которые уж отделяют меня от Апрелевки. Двадцать, двадцать один... А как далеко, как безвозвратно я отъехал!

Может быть, вот в этом поезде, в этом вагоне я совершил тогда отчаянный, безрассудный поступок, - поцеловал незнакомую девушку. Поцеловал назло Борису. Мстил за Галку...

Я встретил незнакомку месяца три спустя. В автобусе, битком набитом дачниками, передал кондуктору чьи-то деньги и услышал за спиной звенящий насмешливыми нотками голос:

- А между прочим, со знакомыми принято здороваться!

Я повернулся, еще не понимая, к кому этот голос обращен. И тут кто-то тихонько, но настойчиво толкнул меня в плечо.

- Здравствуйте, отважный товарищ! - опять засмеялся голос.

Я шевельнул плечами, коловоротом развернулся на сто восемьдесят и обомлел: она! Да, это была та самая блондинка, с такой теперь близкой родинкой у краешка губ. Опять надавили пассажиры, штурмующие автобус на очередной остановке, и снова, как тогда, локон обжег мои губы. Вокруг пламенели кленовые букеты, а мне показалось, что в автобус внесли черемуху.

- На следующей выходите? - спросила она.

- Конечно! - сказал я.

Она была в коричневом плаще, и из-под воротничка приветливо выглядывал голубой газовый шарфик. Я думал, что вот сейчас спросит про ту мою выходку. Даже не напомнила. Только поинтересовалась как бы невзначай:

- Скажите, Борис ваш приятель?

- Друг, - с гордостью ответил я. - А что?

- Да так, ничего, - улыбнулась она. - Рыцарь двадцатого века.

Я так и не понял, хорошо это или плохо, когда тебя называют рыцарем двадцатого века.

Мы прошли всю Апрелевскую улицу, и у поворота на Киевское шоссе она остановилась.

- Вот я и дома, - сказала она, - до свидания...

И тут я понял, что если мы не условимся о встрече сейчас, то не увидимся больше никогда. А мне не хотелось - почему? - мне очень не хотелось, чтобы так вот - "здравствуйте" и "до свидания".

- Вы в кино ходите? - спросил я первое, что пришло в голову, лишь бы что-то спросить, лишь бы не уходила вот так, сразу.

- Ну, а почему же нет? - опять улыбнулась она, и я почувствовал, что разгадал нехитрую уловку этих слов. - На девять тридцать, как все взрослые люди. Особенно по выходным дням.

Да! Кажется, Борис говорил: она работает на "Грамушке" - так апрелевцы называют завод грампластинок.

Я начал формулировать новый словесный заход - и куда только девались слова! - но она вполне серьезно спросила:

- Хотите пригласить? Вон домик с зелеными наличниками. Злых собак во дворе нет. - И, кивнув, пошла по дорожке вдоль багряного палисадника.

Домой я возвращался окольным путем, чтобы дольше идти. Шел и думал: "Как все просто! Надо же - вдруг на тебя сваливается нежданная радость. Такого настроения у меня еще никогда не было. С чем бы это сравнить, когда на душе праздник? А ни с чем. Радость - она и есть радость. Праздник - он праздником и зовется.

Сколько раз мы встретились? Можно пересчитать по пальцам. Дважды были в кино. Я даже не помню названия картин. И еще просто так бродили по улицам. У меня и в мыслях не было ее поцеловать. Мы смотрели на звезды, слушали тишину, парение легких кленовых листьев. Ветер дышал осенним холодком...

Нет, ветер был ни при чем. Грусть наводил другой сквозняк. Я знал, что нам придется расстаться надолго, слишком надолго, но не ожидал, что разлука наступит так скоро.

- Вот повестка пришла, - сказал я однажды Лиде и протянул "Правду".

Она не сразу поняла.

- Где повестка?

- Читай, - показал я ей на первую страницу.

- "Приказ министра обороны СССР, - продекламировала Лида, подражая Левитану. - В связи с увольнением в запас военнослужащих, в соответствии с пунктом первым настоящего приказа призвать на действительную военную службу в Советскую Армию, Военно-Морской Флот, пограничные и внутренние войска граждан, которым ко дню призыва исполняется восемнадцать лет, не имеющих права на отсрочку от призыва, а также граждан старших призывных возрастов, у которых истекли отсрочки от призыва".

- Ну и что? - спросила она.

- Ко дню призыва мне все восемнадцать, отсрочек не имею, - отчеканил я по-военному.

- В таком случае шагом марш! - скомандовала Лида мне в тон. И, помолчав, добавила: - А куда же напишу я? Как я твой узнаю путь?

- Все равно, - сказал он тихо, - напиши куда-нибудь.

Мы рассмеялись.

- А как же тот рыцарь двадцатого века? У него что, отсрочка?

Я промолчал.

Повестка из наро-фоминского райвоенкомата пришла через две недели.

4.

Меня никто не будил это точно. Но какая-то непонятная сила словно подтолкнула койку, я вскочил, не открывая глаз, потянулся за робой и только тут услышал частые, торопливые звуки ревуна.

- Скорее в рубку! - крикнул Афанасьев и рывком взлетел по трапу. Я кинулся за ним.

- Боевая тревога! Боевая тревога! - раздалось из динамика. - Корабль к бою и походу приготовить!

Знакомый и незнакомый голос. Жесткий, требовательный, повелевающий.

Я втиснулся в рубку и не сразу узнал Афанасьева. Он сидел в наушниках и берете, будто впаянный в кресло. Только руки в непрерывном движении от кнопки к кнопке, от рычажка к рычажку. Мне показалось даже, что он как-то сразу осунулся, на скулах обозначились желваки, губы сжаты, и взгляд неотрывно нацелился в экран локатора: он уже светился, и по кругу нервно бегала зеленая стрелка луча.

Афанасьев снял наушники и кивнул мне, будто только что увиделись.

- Садись рядом, будешь помогать...

Злопамятный или нет? Наблюдая за проворными движениями его рук, на ощупь находящих нужный рычаг, я устыдился вчерашней вспышки. Нет, наверное, не за здорово живешь нацепили Афанасьеву лычки.

А из динамика раздавался все тот же отрывистый, энергичный голос, отдающий приказания.

- Кто это? - спросил я Афанасьева, показав на динамик.

- Командир, конечно... - И он взглянул на меня с недоумением.

Неужели командир? В спокойных металлических фразах, что доносились из динамика, я еще многого не понимал. Да и относились они сейчас к тем, кто на верхней палубе готовился к съемке со швартов. Но этому голосу сейчас внимало все.

Я силился представить командира на ходовом мостике таким, каким видел в каюте, и не мог. Такой всемогущий голос должен принадлежать совсем другому человеку. На его приказания незамедлительно, будто эхо, отзывался каждый отсек, каждая рубка. Мне даже представилось, что командир и корабль сейчас - одно целое. И не капитан 3-го ранга склонился над переговорной трубой, а весь корабль, вибрируя, говорит его голосом.

- Убрать носовой!