Африканскими дорогами - Владимир Иорданский

Помню, в окрестностях города Болгатанга, в Северной Гане, я заехал в деревушку фрафра. Меня проводили к хижине вождя деревни, и я увидел сидящего на кожаных подушках глубокого старца. Одно-два небрежно брошенных им слова — и отношение ко мне полностью изменилось. Из настороженного, чуть ли не враждебного оно стало внимательно-дружеским. Мне показали все, даже самые сокровенные уголки построенной многие десятилетия назад деревни.

В чем же заключался секрет этого особенного положения людей пожилых в африканском обществе?

Мне представляется, что, согласно господствовавшему в местной деревне мировоззрению, чем дольше жил человек, тем ближе оказывался он к миру духов — покровителей племени, тем в нем самом сильнее и крепче было начало, которое позднее, после смерти, делало его одним из охранителей процветания и счастья родного народа. Естественно поэтому, что в отношении к старикам проступало уважение, которого не мог бы добиться более молодой общинник.

И второе. В африканской большой семье, объединявшей иной раз до десятка малых семей под тяжелой рукой старейшины, обычно им был самый пожилой из мужчин рода. Возраст открывал путь к власти, к экономическим и социальным привилегиям; лета, например, позволяли мужчине, эксплуатируя труд тех, кто был моложе, окружать себя все большим числом женщин. В результате его престиж становился еще выше.

Но вот наступала смерть.

Это был порог, за которым перед человеком открывался иной мир. Какой? Воображение миллионов людей создавало его из всего того, что или особенно их радовало, или особенно пугало и угнетало. Однако никогда это воображение не обретало полной свободы. Порождаемые им видения основывались на жизненном опыте общества, и как Данте заселил сотворенный им мир душами своих современников, так и африканец, перешагивая порог смерти, оказывался среди хорошо памятных ему соплеменников.

В Гане мне доводилось видеть, как провожающие умершего в последний путь родственники словно бы радовались его кончине. Горе утраты, действительно, смягчалось мыслью, что смерть откроет ушедшим новые тайны жизни, новые тайны мира. Но, конечно, горе оставалось горем, боль расставания — болью, и ликующие песнопения не стирали с лиц этих чувств.

Французский этнограф Луи-Венсан Тома писал: «В соответствии с почти всеобщим правилом смерть старика рассматривалась как пример доброй смерти или естественной смерти. Поэтому она чаще всего сопровождалась — особенно если у покойного было много детей и он оставлял после себя некоторое состояние — настоящим гулянием, которое, разумеется, не исключало обычных обрядов и жертвоприношений. Песнопения, танцы, частые возлияния, раздача еды находились, однако, в контрасте со сдержанностью, проявляемой близкими родственниками усопшего. Дело в том, что смерть старика отвечала естественному порядку вещей; к тому же разве он не выполнил до конца своей миссии в этом мире? Не присоединится ли он вскоре к предкам клана и не будет ли еще более действенным образом наблюдать за процветанием группы? Может быть, его ожидает и новое воплощение в чреве одной из женщин рода? А кроме того, его памяти будут посвящены песни, в которых будут восхваляться его достоинства и из которых клан будет извлекать выгоду.

Напротив, смерть ребенка, существа еще как бы не завершенного и еще не включенного полностью в общество, вызовет, конечно, скорбь матери, но его похороны будут быстрыми и незаметными. В то же время кончина человека в расцвете сил будет воспринята как жестокая потеря и семьей и деревней: община видит серьезную утрату и мучительный удар в исчезновении человека, в которого она многое вложила и который от нее отторгнут в разгаре своей производственной деятельности. Такая смерть, очевидно, противоестественна, и в связи с ней будут часто упоминаться магически-религиозные причины».

Так оканчивался жизненный цикл человека — его восхождение по лестнице, последние ступени которой были скрыты в тумане страха и надежды.

Старые и новые лица

Со смешанным чувством дружелюбного гостеприимства и сдержанной настороженности встречают пришельца в африканской деревне.

Среди баконго я видел, что в каждом селении есть хижина, где приют ждет случайных путников. В час, когда женщины подают еду, и они имели право на чашку риса с рыбным соусом, на место у костра.

Вниманием окружали гостя в деревнях бамбара в Мали: женщины чисто выметали для него лучшую хижину, в каждой семье были рады его накормить и напоить. Все жадно слушали, когда он начинал рассказывать о своей деревне, о дороге, сообщал городские известия. И конечно, никто никогда не ждал денег за крышу и еду. Если же путник решался сам заговорить об этом, он рисковал жестоко обидеть своей неловкостью принявших его людей.

Но одновременно странная настороженность встречала случайного пришельца. Конечно, если обнаруживались общие друзья или сородичи — члены одного клана часто рассеяны по всей стране, отношение сразу же менялось.

Но так бывало далеко не всегда. Ведь кто же решится угадать, что таится в душе незнакомого человека? К тому же было известно, что в дальних краях люди обладают особенно могучими магическими средствами. Может быть, и гость — злой колдун?

Здесь не боялись грабителей: в пустой крестьянской хижине только термиты да ящерицы были бы способны найти что-то для себя интересное. Другое дело — заговор, дурной глаз, от которых может не найтись защиты. Здесь опасались злобы, зависти, которые внезапно отравляют жизнь всей деревенской общины.

Страшились крестьяне и дурного слова, которое мо-

жет занести чужак; он и не заметит, как обидит человека, а рана останется, зарубцуется нескоро.

Конечно, первое время многое удивляло меня в тех деревнях, где я бывал: и характер жилищ, и странный быт, и необычные на европейский взгляд отношения между людьми. Не раз приходилось мне наталкиваться и на отчужденность, через которую переступить было трудно.

В «Социологических очерках» французского ученого Марселя Мосса я прочел интересное замечание:

«В ряде древних и даже современных обществ в некоторые периоды общественной жизни граждане разделялись на возрастные группы, на религиозные братства, на тайные общества, на военные объединения, на политические иерархии. Все эти организации были отличны от фратрий, кланов и семей, которые, впрочем, сохранялись. Часто они переплетались с последними, а иногда и между собой. Дело в том, что все эти группы наделены той или иной функцией…

Изучение этих случайных, временных или постоянных групп необходимо… Именно в функционировании этих групп обнаруживается, какая группа думает или действует и как она думает и действует. Именно в этом функционировании раскрывается, почему общество обращается к той или иной группе за идеей или за действием, почему оно покоряется его внушениям, почему отдает ему право действовать».