Хроники 1999-го года - Игорь Клех

Иванова, ехавший в Трускавец отдохнуть и подлечиться. В вагоне было пекло, кондиционеры не работали. Проводница пожаловалась, что весь фреон проводники давно попродавали на сторону за полсотни долларов.

По мере продвижения на юг пошли поля выгоревших подсолнухов, пашни со всходами на мягких склонах, отяжелевшие яблоневые сады, ряды тополей и вязов вдоль дорог, под Тернополем поезд накрыл обильный летний ливень.

Сестра жены, воспользовавшись ее приездом, отправилась со своим неофициальным мужем на машине в Киев, куда настроена была перебираться из Львова, чтобы быть подальше от его официальной семьи и поближе к нам. Предоставив жене тешиться с племянницей и отцом, я занялся неотложными делами. Пустовавшая после смерти ее матери и предназначенная к продаже квартира уже год не находила покупателя – спрос и цены на жилье упали ниже плинтуса. Из-за протечки от соседей пошел пятнами и струпьями потолок на кухне и в прилегающих помещениях, требовался неотложный косметический ремонт. Но прежде следовало заняться своим гражданством и зубами.

Со справкой о предоставлении гражданства я вышел из российского консульства во Львове в среду пополудни в самую минуту начала солнечного затмения – черная шутка природы, а может, и судьбы. Двумя днями ранее в России слетел очередной глава правительства, и чеченские боевики вторглись в Дагестан себе на погибель. Двумя днями позднее Ельцин потребовал от Думы введения в стране чрезвычайного положения.

С зубами оказалось сложнее, я выбрал опытного частного стоматолога – бывшего спортсмена, который, как мне показалось, не рассматривал мою голову как болванку для внедрения сверхдорогих протезов. На этот раз я не ошибся, он оказался добросовестным специалистом и славным малым, но все равно полтыщи долларов на верхнюю челюсть мне пришлось занимать у младшей сестры, которая научилась копить деньги. В следующем году ей удастся купить двухкомнатную квартиру в Одессе за пять тысяч долларов, а наша трехкомнатная во Львове еще через год уйдет, наконец, за семь тысяч. Впрочем, я где-то читал, что квартиры намного лучше в Кракове, Варшаве и Братиславе в конце беспокойных восьмидесятых стоили не больше. На другой день после посещения консульства зубной врач выдрал у меня изо рта почти все, кроме языка, и с такой брешью отпустил погулять, покуда заживет десна.

Появилась призрачная возможность хоть неделю отдохнуть вдвоем после нескольких трудных лет в Москве. Выбор был невелик. Мне давно хотелось показать жене гениально безлюдный Днестровский каньон с уровня воды, но все, кто мог поплыть с нами на каяке, разъехались кто куда, а взвалив все на свои плечи, я возвратился бы из плавания от Галича до Залещиков, как загнанный злой конь, – чтобы с ходу угодить в зубоврачебное кресло. Оставался хутор в Карпатах, с остановками по пути туда и обратно у моих родителей в

Ивано-Франковске. Вернувшаяся, наконец, из Киева в пятницу заполночь сестра жены, не раздумывая, решила со своей дочкой составить нам компанию.

Тихим субботним вечером раховский поезд пересек Днестр в том месте, откуда могло начаться наше плавание. Тоскующим взглядом проводил я плавные воды широкой реки – сколько ни перезжаю Днестр, всегда прикипаю к окну, даже зимой жадно гляжу на черные промоины во льду.

Первую свою женщину я не любил так, как все еще люблю эту реку.

А через полчаса мы, чертыхаясь, спрыгивали с подножки вагона на кучи песка и щебенки. Я принимал рюкзаки, сумку на колесиках, женщин, ребенка. Высадили нас не на ту сторону, прибывшим пассажирам приходилось с багажом обходить весь состав по этим колдобинам, шпалам и рельсам. Перроны отсутствовали, вместо них сплошные насыпи и ямы, как после бомбежки, и над всем этим разгромом царило сияющее глянцем здание вокзала. Сотни строителей и ремонтников под крики надсмотрщиков копошились на развороченных путях. Оказалось, готовятся к приезду в город Кучмы со свитой. Я выматерился: совсем зализали дырку в заднице своему президенту – подхалимы, чинодралы, хапуги! Посмотришь на пути – какая-то массовка из кино о войне, поднимешь взгляд – узришь мираж светлого будущего. Я вспомнил, как на одной из станций подергал как-то двери такого же пряничного вокзальчика. Они оказались заперты, и внутри ни души, – то был вокзал не для пассажиров, а чтобы глаз проезжающего начальства радовать. Впрочем, храм Василия Блаженного, резные наличники и подкованная блоха – из той же песни. Слова и музыка народные, сиятельный Потемкин здесь ни при чем.

Нас встречала живущая вблизи вокзала тетка сестер с дочкой и сыном – их ровесниками и друзьями с раннего детства. Мы с женой договорились со всеми ними встретиться и пообедать завтра, оставили у тетки, сестру с ребенком, рюкзаки и пешком отправились к моим родителям.

Город со времен моего детства вырос в несколько раз, но практически не изменился. Часто и подолгу гостившая здесь у родни моя жена, кажется, любила его больше моего. Не знаю, любил ли я его вообще, но чем-то он был мне дорог. Я его жалел, по выражению русских баб, он же за десять детских лет успел пропитать меня так, что уже ничем не вытравишь. В свое время этот почти старинный, невысокий, ухоженный и на редкость зеленый город идеально годился для школьников и пенсионеров – был мирком соразмерным детству и старости, но ужасающе тесным для молодости и удушливым для зрелости. Город-питомник, откуда или на волю, или в клетку.

Дверь была открыта, нас ждали. Дедка, бабка, внучка, приехавшая из

Одессы сестрица и киска. Мать оплыла еще больше, дряблая кожа свисала буфами над локтями полных рук, волосы совсем поредели, серые глаза обесцветились, вид усталый, но подкрасила яркой помадой губы – наш приезд ее взбодрил. Матери мы привезли лекарства от давления, какие-то семена и новый «Витафон» – электрическую игрушку для самолечения, род панацеи. Опробовав его на себе, мои старики перелечили им от всех болезней десятки знакомых пенсионеров и жителей соседних подъездов, так что за год старый аппарат совсем износился. Отец согнулся и похудел, на почти голом черепе с торчащими ушами разрослись насупленные брови над карими быстрыми глазами, кожа присохла к костям, но была от загара кофейного цвета, и под ней выделялись бугры натруженных мышц. Ему мы привезли сумку-тележку, чтобы не таскал урожай с дачного участка в руках. Мне никак не удавалось уговорить родителей не сажать хотя бы картошку и не хранить ее в подвале по советской привычке. Продавалась она теперь свободно круглый год, стоила недорого, и уж на это мы бы с сестрой деньги нашли. Но они были непробиваемы. Это было какое-то хозяйственно-агрономическое помешательство – целебное для отца, но не для матери. Он ездил за город, копал, сажал, окучивал, поливал, опрыскивал, собирал, таскал, взвешивал, вел учет урожая и заготовок на зиму в особой тетради. А она с утра до вечера в теплое время года все это «перерабатывала», не выходя с кухни: перебирала, сортировала, сушила, солила, закатывала и готовила, готовила, готовила.

Вот и сейчас, дав нам с дороги только умыться и переодеться, мать принялась накрывать на стол, а отец всех поторапливал. Накануне у них были гости, семья галичан – Иван да Ольга, с которыми они дружили почти сорок лет. Раньше у них было несколько институтских друзей, живших в приморских городах, и близкие приятели здесь, но в итоге остались одни бывшие сослуживцы, соседи, добрые знакомые и, конечно, родня. Иван с Ольгой были из одного прикарпатского села, и их тяготение к городской образованной семье было не столь уж распространенным явлением. Иван, – строитель, как и мой отец, – был округл, крепок, как дуб, и столь же недалек, соединял хитрость с простодушием и хохотал всегда резко и громко, как отставник или подросток. Ольга, – медсестра областной больницы, – хорошо сложенная и русоволосая украинская красавица, что заметно было даже в старости, начисто лишенная чувства зависти, веселая и по-женски чуткая, умеющая ладить с людьми, и при этом весьма практичная и целеустремленная. Притяжение несомненно существовало между нею и моим отцом, первыми в своих тандемах, но поскольку это был роман непроявленный, едва намеченный, выражавшийся исключительно в шутливой симпатии и воодушевлении при встречах, это всех устраивало.

Видимо, Ольге важно было общение с кем-то поумнее мужа, а отец, общаясь с женщинами веселыми и симпатичными, на время утрачивал тяжесть своего нрава и воспарял. С мужчинами он соперничал всегда и, как мальчишка, остро нуждался в женском восхищении. Умные женщины быстро это понимали и не отказывали ему в такой малости.

В былые времена, собираясь за столом, они много ели, пили, обязательно танцевали, потом азартно сражались в подкидного дурака – отец с Иваном кипятились, похвалялись и дулись, ровно дети. Но заканчивались походы в гости всегда пением украинских народных песен, разрывающих сердце и омывающих его запредельной печалью.