Пари с будущим - Сергей Гомонов

— Костяк! — опять накопив пыла, выкрикнул он. — Он не падает, потому что в нем есть костный каркас — скелет! Вот таким же костяком, не позволяющим обществу упасть, является государство! Итак, открываем параграф «Древний Рим»…

В таком духе у нас проходили почти все исторические лекции, и вскоре этот предмет начал вызывать у меня настоящий интерес. Еще вдохновеннее были его пересказы древних мифов разных народов. Кирпич обожал разыгрывать их в лицах (в своем единственном лице, если быть точным) и еще больше любил, когда ему задавали вопросы по теме или даже сверх темы. Это у него была университетская привычка. И однажды его любовь к мифологии очень помогла мне в житейском вопросе.

Это было уже позже, когда мне исполнилось пятнадцать, а нога моя уже почти полностью восстановилась, и я уже даже не прихрамывал после пробежек на физре.

Угораздило же меня тогда влюбиться в девочку из соседнего дома, звали ее Юлька, и я полгода вертелся вокруг нее, полагая, что галантно ухаживаю, как принято у взрослых. Позже выяснилось, что это очень смешило и саму Юльку, и Юлькиных подружек, с которыми она щедро делилась всеми новостями, особенно о своих победах на романтическом фронте. Одним словом, первое и полное амурное разочарование погрузило меня тогда в такую глубокую депрессию, что родители начали подозревать неладное, принялись следить за мной — а ну как выкину какую-нибудь суицидальную глупость? До сих пор не имею понятия, каким образом они доискались верной причины моей апатии ко всему, но тут на помощь, не будучи ни психологом, ни психиатром, снова пришел Кирпич.

Помню, сидим мы с ним на крыше нашей двенадцатиэтажки, я угрюмо молчу, а Игорь Сергеич, как пацан, попинывает грязный сдутый мяч, невесть как оказавшийся на такой верхотуре. Первым молчание нарушил он.

— Знаешь, кто такой Шива? — спросил он, хотя сам же не так давно гонял меня по истории и истории искусств.

Я кивнул и пожал плечами. Нашел, о чем поговорить…

— Когда однажды на священной горе Химават его тесть, Дакша, устраивал жертвоприношение, Шива не был приглашен на праздник, — заговорил Кирпич. — Дакша ненавидел своего зятя, избранника дочери, Сати. И когда жертву делили между богами, Дакша не учел зятя. Оскорбленная этим пренебрежением отца, Сати, которая присутствовала на празднике, бросилась в жертвенный костер. Напуганный этим, бог огня, Агни, тут же вскочил на своего овна и помчался к Шиве со скорбной новостью.

Кирпичников проникался собственным повествованием, и вот уже не он, а грозный Шива в его лице громит легионы богов в отместку за смерть жены, а сотворенное им чудовище Вирабхадру, тысячеглавое и клыкастое, обращает свет во тьму, наказывая за безразличие. И в страхе бежит в неведомом направлении Агни, который считал себя виновным в невольном принятии страшной жертвы.

— Когда же боги попросили прощения у Шивы, разрушитель сменил гнев на милость. Он оживил всех убитых, и только отрубленную голову ненавистного гордеца-тестя не стал искать, а вместо нее водрузил на плечи Дакши голову козла.

Я невольно хихикнул. Как вот откуда пошло любимое нашим народом обзывательство!

— Покарав виновного, Шива погрузился в глубокую скорбь и удалился на священную гору Кайлас. Через несколько столетий душа Сати получила новое воплощение. Она родилась в теле прекрасной Парвати, и памятью сердца по-прежнему любила Шиву. Но он не узнавал ее, слишком погруженный в траур по любимой. Богам же нужен был сын Шивы и Парвати, который по пророчеству должен был убить Тараку, предводителя враждующих с богами асуров. Как же родится мальчик, если Шива не хочет признавать никакую женщину и не узнает своей любимой в новом теле Парвати?! Тогда боги решили подослать к нему Каму, чтобы тот пустил стрелу любви в сердце скорбящего Шивы. Однако же, увидев Каму, Шива разгневался и, раскрыв свой третий глаз во лбу, испепелил бога любви. И с тех пор люди зовут Каму Ананга, то есть Бестелесным.

Вот так всегда — вечно достается этим самым… козлам… отпущения. Я снова хихикнул и уже не пытался вернуться к прежней хмурости. Кирпичу удалось расшевелить меня, как бедному Каме — скорбящего Шиву. Хотя меня все еще злило то, что этими индийскими божками мне, переживающему такую трагедию, заговаривают зубы.

— Сати же, потеряв надежду, подвергала себя всевозможным телесным испытаниям. Она мучила себя жаждой, зимой же поднималась в горы и дрожала там от стужи. И вот однажды в ее хижину явился молодой брахман. Сати-Парвати же, радушно приняв жреца, накормила его и предложила отдохнуть с дороги. «Почему ты, о прекрасная, пытаешь себя покаянием? Неужели не найдется человек, которому ты отдала бы свое сердце?» — спросил брахман. Парвати вздохнула: «Тот, кого я люблю уже вторую жизнь, не замечает меня, не узнает и не хочет принять». «И кто же это?» — удивился юноша. «Это Шива». И тут же преобразился брахман, приняв истинный облик — облик Шивы. Он объявил, что узнал свою прежнюю жену и снова хочет видеть ее своей супругой в новом воплощении. Так вскоре у них родился сын Сканда, который положил конец войне, уничтожив асура Тараку. И вновь воцарилась гармония во Вселенной, и вновь боги стали властны над временем и пространством.

И вдруг Игорь Сергеич, замолчав, встал напротив меня. Ловко подбросив стопой отживший свое мяч на подставленную ладонь, он вдруг ни с того ни с сего сделал заключение:

— Мой дед после войны с фашистами пятнадцать лет искал угнанную ими в плен семью бабушки. А бабушка искала его. И когда нашли — вот это была встреча так встреча. Вот это, я понимаю, любовь. А у тебя сейчас так… с гормонами что-то…

Вот я тогда взбесился! Как же я наорал на Кирпича с его проповедями, а потом — впервые в жизни — на отца за то, что тот осмелился вмешаться в мою личную жизнь! Но тот день на крыше оказался для меня переломным. Дурь быстро пошла на спад, и месяц спустя я уже с легким сердцем признался сам себе, что Кирпич был прав. Я попросил прощения у них с отцом, а те только посмеялись, поскольку и не обиделись на мой всплеск. Но попросил их впредь «спасать» меня исключительно по моей просьбе.

Но все же вернусь к тем месяцам, проведенным в палате со сломанной ногой. Репетиторство Натальи Кирилловны, маминой подруги-театроведа, проходило под гораздо меньшим градусом накала, чем у Кирпичникова. Будучи женщиной ироничной, но сдержанной в проявлении эмоций, она позволяла себе лишь ненавязчивый юмор для смягчения гранита такой сухой науки, как русский язык. Литературу преподавала мне она же и спрашивала при этом со всей строгостью, как будто я был ее студентом, причем далеко не самым любимым. И это тетя Наташа, та самая тетя Наташа, которая носилась со мной с малолетства, приходя в гости, и визитов которой я всегда ждал с некоторым нетерпением!