Что знает ночь? - Дин Кунц

До ноздрей Джона долетел запах скипидара и, более слабый, полимеризованного масла. На маленьком столике справа от Никки стояла кружка-термос. Над ней поднимался парок с ароматами черного чая и смородины.

На том же столике компанию кружке составляла ваза с двумя десятками так называемых черных роз, на самом деле темно-красных, очень темных, почти черных, но с красным отливом. Насколько он мог судить, эти удивительные цветы не источали никакого аромата.

Никки, когда работала, всегда ставила рядом розы того цвета, который более всего соответствовал ее настроению. Она называла их «розы смирения». Если какая-то картина на ее мольберте очень уж ей нравилась — а это могло привести к гордыне, — одного взгляда на розу в полном цвету хватало, чтобы понять, что ее работа — лишь бледное отражение истинного творения.

Сейчас она работала над триптихом, тремя большими вертикальными панелями. Композиция напомнила Джону произведение Гюстава Кайботта[5]«Парижская улица: дождливая погода», хотя на картине Николетты он не видел ни Парижа, ни дождя. Шедевр Кайботта служил ей лишь источником вдохновения, а тематику она выбирала сама.

Джону нравилось наблюдать за женой в те мгновения, когда она думала, что на нее никто не смотрит. Она держалась совершенно естественно, двигалась легко, элегантно, грациозно, и от красоты этих движений захватывало дух.

На этот раз, пусть он и твердо верил, что прибыл незамеченным, его засекли.

— Что ты так долго пожирал взглядом — мою картину или мой зад? Хорошенько подумай, прежде чем ответить.

— Ты выглядишь такой восхитительной в этих джинсах. Просто удивительно, что твоя картина не менее завораживающая.

— Ах! Ты льстивый, как и всегда, детектив Кальвино.

Он подошел, положил руку ей на плечо. Она повернулась к нему, откинула голову, и он поцеловал ее в шею, в щеку, в уголок рта.

— Ты ел что-то кокосовое? — спросила она.

— Не я, — он показал ей пластиковый мешочек с булочками. — Ты смогла унюхать их через воздухонепроницаемую застежку.

— Я умираю от голода. Пришла сюда в одиннадцать, не прерывалась на ленч. Эта сука… — она указала на триптих, — …хочет меня добить.

Иногда, если картина бросала особый вызов ее таланту, она называла ее сукой или мерзавцем. Но не могла объяснить, отчего у нее в голове каждая картина обретала пол.

— Прекрасная армейская медсестра испекла их для детей. Но я уверен, они поделятся.

— А у меня такой уверенности нет, это маленькие хищники. Почему ты общаешься с армейскими медсестрами?

— Она старше твоей матери и такая же добропорядочная. Проходит свидетелем по одному делу.

Джон знал, что многие копы никогда не обсуждают с женами текущие расследования, из опасения утечки важной информации в болтовне с соседками в салоне-парикмахерской или за кофе.

Он мог рассказать Никки все, точно зная, что она нигде не повторит ни единого его слова. Она с готовностью делилась всем, что знала сама, но, когда дело касалось его служебной деятельности, молчала как рыба.

Впрочем, подробности своего последнего и неофициального расследования он намеревался держать при себе. Во всяком случае, пока.

— Лучше булочек разве что… — она улыбнулась, — …каберне.

— Я открою бутылку, а потом переоденусь к обеду.

— Мне осталось сделать двенадцать мазков и помыть одну кисточку, и на сегодня я с этой сукой заканчиваю.

Другая дверь открывалась на большую площадку, от которой вниз уходила парадная лестница. Дверь напротив вела в их апартаменты: спальня с камином из белого мрамора, инкрустированного черным, гостиная, две гардеробные и просторная ванная.

В гостиной нашлось место и небольшому бару, под стойкой которого находились холодильник и кулер для вина. Джон открыл бутылку калифорнийского «Каберне-совиньон» и отнес ее, вместе с двумя стаканами, в ванную. Поставил на черную гранитную столешницу между двух раковин, наполнил оба стакана.

Когда посмотрел на себя в зеркало, не увидел написанного на лице предчувствия дурного.

В гардеробной достал из кармана коробочку с колокольчиками. Опустил в ящик, где держал запонки, заколки для галстука, наручные часы.

Снял наплечную кобуру и положил, не вынимая из нее пистолета, на верхнюю полку.

Повесил пиджак на плечики, бросил рубашку в корзину для грязного белья. Сел на скамью, снял влажные от дождя ботинки, поставил на пол, чтобы их забрали и начистили. Промокли даже носки. Джон их снял, надел чистые.

Все эти обыденные занятия заставили потускнеть сверхъестественные события, с которыми ему довелось столкнуться за день. Он начал думать, что со временем найдутся логические объяснения всему случившемуся, а то, что он принимал за проделки злобной судьбы, в утреннем свете покажется всего лишь совпадением.

В ванной, подойдя к своей раковине, он вымыл руки и лицо. Горячее влажное полотенце, как припарка, сняло боль с мышц шеи.

Джон вытирал руки, когда прибыла Никки. Взяла стакан вина, села на широкий край мраморной ванны. Она надела белые теннисные туфли, на мысках которых — в шутку, играя с Минни несколькими неделями раньше, — написала «правая» и «левая», причем наоборот.

Взяв свой стакан, Джон привалился к столешнице, спиной к зеркалу.

— Уолтер и Имоджин еще здесь?

— Утром у них случился очередной мини-кризис с Престоном. Его опять госпитализировали. Они приехали только в два часа.

Престон, их тридцатишестилетний сын, жил с ними. Он дважды лечился от наркотической зависимости, но ему по-прежнему нравилось принимать незаконно приобретенные, отпускаемые только по рецепту лекарственные препараты, запивая их текилой.

— Я сказала им, что сегодня они могут не приезжать, никаких проблем, — продолжила Никки, — но ты знаешь, какие они.

— Чертовски ответственные.

Она улыбнулась.

— В современном мире на таких спрос невысок. Я говорила им, что ты задержишься, но они настояли, что останутся, подадут обед и помоют часть посуды.

— Минни поела?

— Без отца отказалась. Наотрез. Мы все здесь совы, но она самая отъявленная полуночница из нас всех.

— Хорошее вино.

— Божественное.

В ее водительском удостоверении указывалось, что глаза у Николетты синие, тогда как на самом деле они были лиловые. Иногда становились такими же яркими и глубокими, как предвечернее небо. А сейчас напоминали лепестки ириса, растущего в мягкой тени.

— Престон тревожит меня, знаешь ли, — Никки смотрела в стакан.

— А меня нет. Эгоистичный подонок. Он умрет от передозировки или не умрет. Что меня тревожит, так это заботы, которые он взваливает на родителей.