Восторг и горечь (сборник) - Виктор Слипенчук

36. – Что бы вам ещё хотелось написать?

– В вашем восьмом вопросе и в других (в частности, пятнадцатом) – есть ответ. Есть он и в очерках, которые упоминаете. Его только надо не пропустить. Вот почему Александр Сергеевич Пушкин избегал чрезмерной живописи в прозе. Она отвлекает от идеи, от мысли, а мысль – Пушкин не раз отмечал это – в прозе главенствует. Кстати, в отличие от поэзии – в ней преобладает чувство. Чтобы не быть голословным в отношении ответов на ваш вопрос, уже, так сказать, имевших место быть, приведу два абзаца из очерка «Прогулка по парку постсоветского периода», который отдельной книжкой был издан в 2007 году издательством «ОЛМА Медиа Групп».

«В 1613 году Земским собором (по тем временам вполне народным голосованием) был избран первый царь из династии Романовых, юный Михаил Фёдорович. Он не многое мог сделать, но всё же избрание его царём положило конец Смуте.

Последний российский император Николай Второй в 1917 году отрёкся от престола в пользу брата, великого князя Михаила Александровича, чем нарушил закон о престолонаследии, то есть его отречение было нелегитимным. А в 1918-м вся семья русского императора без суда и следствия была расстреляна в подвалах Ипатьевского дома в Екатеринбурге. Что ни говорите, а, подвергнув гражданскому суду КПСС (наследницу партии большевиков), уже нынешняя власть обошлась с нею гораздо справедливее, чем большевики с русским царём, с русской монархией, заслуги которой перед народом России и во времени, и в пространстве гораздо весомее заслуг большевиков. Мне представляется, что референдум с простым нехитрым вопросом к избирателю — хотите ли вы иметь Русского Царя в сегодняшней России?  – был бы посильным вкладом единороссов в исправление исторической несправедливости, совершённой в ХХ веке в отношении русского народа».

Сегодня мы опять стоим накануне выборов, и референдум по этому вопросу ничего бы не стоил нам в смысле затрат на его проведение – всего лишь пункт в бюллетене.

Дело в том, что мы, как уже говорил, стоим на пороге фундаментальных реформ по преодолению бедности, по преодолению утечки мозгов и многих-многих других вызовов. Все эти новшества в структурах власти (позволю смелость, включая и мною уважаемый тандем) – это ведь не от хорошей жизни. На данном отрезке времени он оправдал себя. Но для фундаментального устройства жизни нужна фундаментальная фигура во власти, да-да – на все времена. Такой фигурой мог бы быть монарх, а сутью властных структур – Народная монархия.

Разумеется, эта идея далеко не проста, она затрагивает Конституцию страны. Как, впрочем, и другая идея – один за всех, и все за одного, на которой выше подробно останавливался, а здесь лишь добавлю, что планетарное сотрудничество стран неумолимо требует от ООН планетарной Конституции.

Да, этот год для меня юбилейный, но до юбилея ещё есть какое-то время. В отличие от масштабно известных личностей, которым приходится озабочиваться количеством мест в ресторане, чтобы не уступить в своих шоу-именинах Иванову, Сидорову или Петрову, мне на этот счёт нечего тревожиться. Соберутся дети со своими сужеными да внуки и внучки, и – слава богу. А если не соберутся (конец сентября – самое время учёбы в школах и колледжах), то тогда с Божией помощью соберёмся на Рождество. Чем хороши юбилеи – их не возбраняется праздновать целый год.

Что ещё хотел бы написать?.. Помните, в фильме «Белое солнце пустыни» Абдулла жалуется таможне (Верещагину): «Старый стал, ленивый, а помнишь, какой я был?» И дальше продолжает: «Хорошая жена, хороший дом… Что ещё надо человеку, чтобы встретить старость?!» Особенно забавно это выглядит на фоне его борьбы за свой гарем. Но слова эти стали крылатыми не поэтому. В них есть золотые зёрна истины. Так что планов «громадьё» – не строю и радуюсь не «маршу, которым идём в работу и в сраженья», а всякому дню, прожитому с пользой для родных и близких....

Интервью провёлИгорь ЛОГВИНОВ

Мы и время

Тысячелетие и миг

Песчинка и планета.

Во всем проявлен Божий лик

Во всем дыханье света.

Плач по товарищу Сталину Эссе

Это было неправильное время, и, наверное, поэтому я нёс не бидон, а «битон».

Может быть, слово «битон», разошедшееся в народе и закрепившееся в словарях как неправильное, стоило уравнять в правах с правильным «бидон»?! Ведь правильное слово «тоннель» нисколько не пострадало от того, что благодаря товарищу Сталину уравнено в правах со словом «туннель».

Впрочем, вернёмся к тому, что я несу трёхлитровый «битон» молока в военный городок. Я ношу молоко туда каждый день, причём в такую рань, что зачастую на бледно-голубом снегу мои чернильные следы от валенок проявляются самыми первыми. Я ношу молоко на продажу, но деньги получаю в конце месяца.

Мне надлежит посетить два барака и коттедж. В бараках я переливаю молоко в литровые банки, которые стоят на тумбочках рядом с входной дверью, и ухожу. В коттедже – обязан постучать в дверь квартиры и оповестить – молоко!

Сегодня пятое марта тысяча девятьсот пятьдесят третьего года. Вся страна в трауре, я произношу мысленную речь с мировой трибуны всего человечества.

Дорогие товарищи всего мира, всех самых маленьких и самых больших стран – мы понесли невосполнимую утрату, умер наш любимый вождь и учитель товарищ Сталин. Давайте же все вместе поклянёмся, что его дело мы продолжим, и оно будет жить в веках.

Вдали я увидел два пятнышка – тёмно-бордовое и тёмно-зелёное, и тут же позабыл о любимом вожде и учителе. Ко мне приближались: в тёмно-бордовом пальто – Галина Филь и в тёмно-зелёном – Светлана Георгобиане.

Наверное, я был влюблён в них, потому что уж очень стеснялся. Боялся поднять глаза – краснел, бледнел и даже начинал заикаться. Мне было стыдно оттого, что мы, колхозники, очень бедны. И всякий раз, встречаясь со школьниками, в том числе и одноклассниками, я чувствовал, что «битончик» с молоком на продажу не только напоминает, но и как бы оповещает всех о нашей бедности.

«Бедность – не порок». Эта пословица вдалбливалась с раннего детства. Однако, встречаясь с Галиной Филь и Светланой Георгобиане, ученицами из параллельного пятого «А» класса, я чувствовал, что хотя бедность и не порок, но и достоинством её не назовёшь.

Ещё на расстоянии они узнали меня. Стали переглядываться между собой, улыбаться, а когда поравнялись – приостановились. Я тоже приостановился.

– Ты почему сегодня так поздно? – строго спросила Галина Филь, не скрывая весёлого озорства.

Высокая, едва ли не выше меня ростом, гибкая как тростиночка – глаза чёрные, блестящие. Лицо иссиня-белое, на щеках румянец, а над верхней, припухшей губой уже проступающий пушок дамских усиков.

– Проспал, – с виноватым вздохом вполне серьёзно признался я.

Моё признание настолько сильно развеселило подруг, что они расхохотались. Потом опомнились.

– Поторопись, а то опоздаешь в школу, – подавляя улыбку, сказала Светлана Георгобиане и своими большими глазами из-под пушистых век как будто прикоснулась к моим глазам.

Почувствовав внезапное головокружение, я переложил «битончик» в правую руку, а левой прикрыл глаза.

– Что с тобой?! – разом обеспокоились девочки.

– Ничего, это просто так, – ответил я и заторопился.

Они смотрели мне вслед, а когда я оглянулся, засмеялись настолько обрадованно, что их радость стала бурлить и в моей душе, я почувствовал, что у меня выросли крылья.

Дорогие товарищи всего мира, всех самых маленьких и самых больших стран, слушайте и запоминайте: Галина Филь и Светлана Георгобиане – самые лучшие, самые стоящие девчонки на свете. Если начнётся война, а без товарища Сталина она может начаться в любую минуту, я пойду на войну. Я буду защищать и маму, и папу, и сестёр, и братьев, и многих других советских людей, стоящих рядом с Галиной Филь и Светланой Георгобиане. И вот когда они увидят, как хорошо я их защищаю, они скажут: надо же, он учился с нами в одной школе, в параллельном пятом, а мы даже не знали, что он – герой. На глаза им навернутся слёзы обиды за свою близорукость, но я их утешу – вы так думали обо мне при товарище Сталине, потому что при нём никто не ошибался, он думал за всех нас, а теперь, без него, вы немножко ошиблись – не отчаивайтесь, это даже хорошо.

Мне так понравилось мечтать, что возле ограды военной автоколонны, в том месте, где дорога в гарнизон раздваивалась, я свернул не направо (самая короткая и самая удобная дорога), а налево, в обход оружейных складов. По этой дороге я ходил, когда на меня вдруг накатывал страх своей социальной неполноценности, и тогда, чтобы избежать встречи с Галиной Филь и Светланой Георгобиане, я шёл в окружную. Теперь же, напротив, свернул за склады, чтобы продлить радость встречи с ними. Однако для сладких мечтаний и эта дорога была короткой.