Время полдень - Александр Проханов

Иван Тимофеевич, запустив людей в лаву, перехватив пласт от утренней смены, в треске, в мелькании косых лучей, сквозь стуки угля о каску, взрывы железа и пыли, рокот масленой, остро отточенной стали, чувствовал движение бригады как таранного инструмента, долбящего черную толщу. Соразмерность и общую жизнь машин, налегавших на них шахтеров, истечение угля и породы.

«Это вам не снеги белы, лопушисты, — насмешливо взглядывал он на кого-то, подымая глаза к низкому, схваченному крепями своду. — Вы нашего хлебушка, черного… а уж тогда говорите…»

Ему было здесь легко и свободно. Молодо, вертко двигался он в тесноте косолапым, сутулым телом.

Пласт тянулся в бесчисленных надрезах и дугах. В кольцах, надпилах и сколах. Драгоценный и влажный, со следами скользнувшего мимо железа. Отекающий древесным, чернильным соком.

Комбайн, звеня бронированным телом, двигался на сальной цепи, пропуская под собой наполненную транспортерную ленту. Вращалась, трепетала стальная острокрылая бабочка, выстригая пласт. Шнек выламывал мерцающие столбы угля, и они, покачнувшись, рушились наподобие лесных стволов, еще полных древнего птичьего свиста, шума листвы, порхания огромных стрекоз.

Уголь тек сочно-синий. Машинист, белозубый, с закопченным лицом, умерял рукоятями слепое громыхание машины. Высвечивал длинным, на лбу укрепленным огнем пыльные вихры. Припадал грудью к брускам механизма, будто шептал, уговаривал, поднимая его на страшное, непосильное дело. И комбайн, погребенный здесь навеки без света, обреченный умереть в бронебойной работе, сточиться об уголь, слушал его, доверяя ему в своей слепоте и силе. Глаз, извлеченный из железной глазницы, отнятый у машины, светил на лбу машиниста.

«Так, погоди… Ты мне профиль держишь или нет? — Иван Тимофеевич шагал озабоченно следом, вглядываясь в белую, млечную жилку кварца, отделявшую пласт от породы. — А то ты мне сейчас нарубаешь!.. Вон куда двинул!.. Еще чуть ниже возьмет — и конец… Уголь сточит, а порода — прах, пух, стояки тонуть начнут!.. Ну сейчас напортачит!

И он надавил своей лапищей на плечо машиниста.

— Ты что, спишь, нет? Комкаешь профиль!.. Куда в породу лезешь? За тебя кто исправлять станет? — гаркнул в близкое, засыпанное темной пудрой ухо машиниста. — Спишь, говорю?

— Извини, Тимофеич, забылся! — отозвался быстро, испуганно тот, перебрав рукоятки и кнопки, торопливо повинуясь грозному бригадирскому окрику. — Маленько забылся…

Иван Тимофеевич ощутил мгновенное действие своего приказания, скороспешное движение его рук, кулаков, чуть заметное смещение машины у кварцевой продернутой нитки. И уже пожалел о своем резком окрике, желал умягчить, ободрить.

— Как брат-то? Из больницы вернулся? — спросил он, перекрикивая стуки и скрежеты, зная, что брат машиниста, гоняя на мотоцикле, врезался в столб у дороги. — Брат, говорю, из больницы пришел?

— Ага, закрыл бюллетень! — откликнулся тот благодарно. — Вчера на работу вышел. Спицы в колесе перетягивает. Говорит, надо еще разок протаранить.

— Ну, ну, пусть разгоняется шибче!

И оба они хмыкнули, ощутив свою общность и связь. Шли за комбайном, пробиваясь во тьме кромешной.

«Так, хорошо, справедливо… — думал Иван Тимофеевич. — Тут у нас хорошо. Это там у вас наверху все вопросы. А у нас тут внизу все ответы».

И, отставая от комбайна, схватил лопату. Принялся швырять ошметки угля на транспортер.

«Начальство говорит: сам меньше работай. Ходи, где узкое место. А в шахте везде узко… А угля не дам — с меня и шапку, и голову сымут».

Рабочий просек, окруженный чешуйчатой железной защитой, шевелился, опираясь на гидравлические колонны, как гигантская лапчатая гусеница.

Иван Тимофеевич бросал лопатой, наддавая всем телом. Видел, как близкий к нему машинист крепи тянет рукоять управления. Стойка мягко, тягуче вбирала полированную опору. Ослабленный свод начинал трещать и ломаться. Прорывался сквозь верхние щели сыпучими черными струями. Осколки громыхали о каску. Застилали пылью огни. Машинист, задыхаясь, весь окутанный острой резью кристаллов, двигал домкрат конвейера. Толкал тяжеленную повисшую лапу. И она неохотно выпускала пяту, принимая новое давление свода, мощно подпирая его. А рядом, за броней, с костяным страшным треском рушилась пустая порода, навеки погребая пространство, где только что плясал человек.

«Чем тяжелей, тем легче», — глядел на машиниста Иван Тимофеевич. Знал: и месяца нет, как умерла у машиниста жена, оставив двоих ребятишек. Был весельчак, гоготун, а стал молчун. Будто сгорела в единый день вся счастливая его половина, оставив обугленный камень, — худые, неровные скулы, две глубокие дыры с глазами.

Он хотел подбодрить машиниста. Но не было верных слов, а только жалость и любовь к нему, идущему в стальной колоннаде.

А тот, подвигая опоры, задыхался под водопадом угля. Там, высоко на земле, в этот час совершалось. Где-то бежали в атаку по каменистой степи. Посаженное на весеннем свету, расцветало робкое дерево. Его дети играли в снежки, скакали и падали. Жена, неживая, среди клубеньков и кореньев, лежала, направив лицо в недалекое небо.

А он в глубине держал их всех на плечах, нес, любя и страдая.

«Чем тяжелей, тем легче», — глядя на него, повторял Иван Тимофеевич. И мыслью своей подставил рядом с машинистом под хрустящие своды плечо.

Смена летела в неуловимых проворотах часов, в челночном движении комбайна. Он устал от мотаний, но в его утомлении копились веселье и легкость.

«Люди мы черные, неученые, зато крученые да верченые, — бормотал он, оканчивая ремонт лебедки, проверяя ход барабана. — Хоть свету здесь мало, а видим зорче!»

— Тимофеич! — крикнул ему, пробегая, рабочий с кувалдой.

— Говори!

— Тупик сажать будешь, — подсобить?

— Сам справлюсь, — ответил Иван Тимофеевич, разгибаясь над урчащим, наматывающим трос барабаном.

Захотелось пить. Он отвинтил у термоса крышку, сдув набившийся в резьбу уголь. Ухватил зубами алюминиевое горло. Глотнул теплый, отдающий металлом чай.

Рядом молодой горнорабочий в белой замусоленной каске грохотал отбойным молотком. Заканчивал выемку ниши, чтоб комбайн, вернувшись на этот край, без помех врубился в забой.

Стоял над клокочущим транспортером, расставив ноги. Нацелил стрекочущий инструмент в стекловидно сверкающий пласт, выбирая в нем тайные узлы, сопряжения. Чуть касался их. И срывались с петель запоры, открывались черные створки, и с невидимых полок выпадали осколки сосудов и ваз, обломки статуй.

Иван Тимофеевич любовался его работой, его противоборством с горой. Напряженным упором его ног, головы и плеч, играющих с давлением земли. Он погружал молоток, налегая гибкими, неотвердевшими мускулами. Достигал острием нервной, глубокой точки. А достигнув, уклонялся, отскакивал, давая обрушиться на транспортер черным лепным карнизам.

Иван Тимофеевич чувствовал его молодость. Радость его неусталых движений. Пляску губ, бровей, свежих глаз, в которых сквозь кристаллы угля возникали девичьи лица.

Поймал на себе его молодой, быстрый взгляд, смутился. Спросил грубовато:

— Ты носом-то вертишь, газа больше не чуешь?

— Нету! Вчера маленько пахнуло. Должно, один, пузырек попался. Сегодня ни грамма… Тимофеич, вон чай-то льется! Дай глотнуть!..

Из наклоненного термоса лился чай. Иван Тимофеевич протянул термос парню. И тот припал и пил.

По вызову из хриплого телефонного рупора он смотался на нижний тупик, где случилась заминка. Кого-то ругнул на ходу: «Что ты, как пленный, работаешь?» Кого-то насмешливо цапнул: «Чего на острое сел? Портки прорвешь!» Кого-то ласково двинул: «Давай подсоби!»

Сам схватил топор, ударив свежий, с сосновой корой стояк.

Быстрей замелькали лопаты и пилы. В покрикивании, в поругивании, в пересмехе бригада вцепилась в дело. А Иван Тимофеевич незаметно, оставив запущенный механизм, вернулся на верхний, подлежащий осадке тупик.

Он работал, открывая замки у стоек, спуская из них давление. Тонким тросиком выдергивал их из-под кровли. И дощатые, упиравшиеся в свод поперечины начинали трещать и рушиться. Падали плотные пачки угля. Доски ломались. Запахло смолой. А он, уклоняясь, выхватывал уцелевшее дерево, аккуратно, по-мужицки, складывал в поленницу.

«Об чем мы еще горюем? Об чем другом вспоминаем?» — думал он.

Перетаскивал литое тело стойки, прижимая к себе, как ствол миномета. Начинал работать домкратом до нагрева, до пота, до липкого ручья из-под каски. И, пока работал, все сыпались и сыпались глыбы.

«Так что же нам, грешным, надо? Чего никак не находим?» — думал он, распрямляясь.

Он устал. Голова его закружилась. Он вдруг ощутил всю глубину земли, всю огромность прожитой жизни. Что-то случилось с ним: легчайший удар и смещение.