Остров пропавших душ - Ник Пиццолато

Я стою под пирсом, и от того, как подпорки сходятся в его центре, он начинает напоминать мне залитый водой собор. Я вздрагиваю, сжимаю руками конец веревки и вытягиваю проволочную ловушку; пенная пленка покрывает мои теннисные туфли. Я переворачиваю ловушку и вытряхиваю из нее в матерчатый мешок четырех голубых крабов. Потом опять завязываю ловушку и забрасываю ее в прилив. Крабы вертятся и толкаются в материю мешка, и плотная мешковина натягивается, а я понимаю, что теперь думаю о Кармен. Вместо этого пропитанного солью воздуха я чувствую вкус ее ментолового «Кэмела» и запах духов «Чарли».

Выбравшись на берег, я останавливаюсь вместе с Сэйдж, потому что дальше, за пирсом, почти на границе тумана, вижу группу дельфинов-афалин, которые изящно выпрыгивают над поверхностью океана. Сэйдж кладет свою игрушку у моих ног и опять начинает отряхиваться. У этой стройной собаки, австралийской овчарки с бледно-зелеными глазами и вечно висящим языком, очень любопытная и жизнерадостная натура. Мы несколько секунд стоим неподвижно, потому что я надеюсь увидеть дельфинов еще раз, но мне это не удается. Кусты ежевики и чертополоха вгрызаются в дюны, и баржа, вышедшая из тумана и направляющаяся к каналам, медленно проплывает перед моим здоровым глазом. Я раздумываю над тем, почему Сесил назвал мужчину крутым. Я раздумываю над тем, какие конкретно вопросы он задавал по моему поводу.

Я могу убежать. А могу остаться и ждать. Как говорится, «с открытым забралом». Мне вдруг приходит в голову, что это совсем не плохой способ умереть. А самое главное – давно пора. Но затем учащенный пульс и лихорадочные мысли приводят меня в состояние полной мобилизации, как будто я, наконец, проснулся. Я бросаю игрушку Сэйдж вперед и поворачиваюсь, чтобы посмотреть на свои кривые следы. По тому, как сейчас согнуты моя спина и шея, никто не подумает, что когда-то во мне было шесть и три[29] роста. Повязка на моем левом глазу придает мне странное сходство с пиратами, которые когда-то управляли этим островом. Моя тень, которая движется впереди меня, достаточно перекошена, чтобы превратиться в подобие тщедушного, ракообразного существа, которое выбралось на берег вместе с приливной волной. И которое тащится вперед вместе с историей.

После того как я заканчиваю проверять краболовки, мы с Сэйдж идем через пару парковок прямо к пончиковой. Атмосфера в «Файнест Донатс» так же напряжена, как и я сам. Роджер лишь слегка гладит Сэйдж, да и то только после того, как она пару раз настойчиво тыкается в него носом. Он смотрит то на шахматную доску, то на лицо Дикона. Челюсть у Дикона здорово отвисает, глаза у него полуприкрыты опущенными веками, длинные руки висят как плети, а черен он до такой степени, как будто его смазали «Шинолой»[30] и хорошенько отполировали. Дикона не было видно последние несколько дней, и вот он появился опять, на самом рассвете: и прямо от двери я почувствовал, что от него несет джином и мочой.

«Файнест Донатс» – последние арендаторы в западной части небольшого торгового центра, который отделяет от Сивол-бульвара гораздо большая по размерам торговая галерея, располагающаяся на юге. Пиццерия, располагавшаяся рядом с пончиковой, закрылась уже несколько месяцев назад, поэтому здесь остались только аптека и табачная лавка, принадлежащие владельцам самого торгового центра. Чаще всего на продуваемых всеми ветрами парковках центра можно видеть только песчаные наносы и заброшенные объявления. Только что прошла годовщина 9–11[31], и небольшой плакат перед магазином гласит, что «мы никогда не забудем». Именно этим, на мой взгляд, мы здесь и занимаемся целыми днями – сидим и стараемся не забыть.

– Теперь надо начинать все по новой, – говорит Роджер Дикону. – С самого начала. Ты отдал мне инициативу – и что, считаешь, что это было необходимо?

Я смотрю на Эррола, который стоит за прилавком и дует на свой кофе. Его поднятые брови говорят мне о том, что нервная атмосфера присутствует в пончиковой с самого утра. Один из трех кофейников уже пуст, а в пепельницах уже немало окурков, поэтому мне интересно, когда же они начали игру. Игра, кажется, приостановилась, и перед Роджером стоит целая коллекция фигур Дикона.

– Все начинается с того, что ты сам себе говоришь, что ты бессилен, – говорит Роджер Дикону, закуривая новую сигарету. Первую затяжку он запивает глотком черного кофе и складывает свои пухлые руки на столе. У Роджера небольшие усики, подстриженные в соответствии с армейским уставом, и то, с какой легкостью на его лице появляется выражение разочарования, говорит о его тиранических наклонностях. Дикону, который явно ошеломлен, я совсем не завидую, поэтому подхожу к Эрролу и кладу своих крабов на прилавок.

– Поэтому надо начинать все сначала, – внушает Роджер Дикону. – Снова и снова. Несмотря ни на что.

Дикон кивает, а по его щеке медленно катится слеза. Он берет чашку с кофе двумя руками и не спеша подносит ее к губам, как будто в чашке у него не кофе, а вино для причастия. Выражение стыда и растерянности, которое я вижу на его лице, напоминает мне о Рокки.

Согбенная шея Дикона отражается в стеклянном прилавке, который повернут к фасадной части магазина, и эта раскаивающаяся тень падает на пончики и пирожные, освещаемые флуоресцентными лампами. Я все думаю о записке Сесила, о мужчине, который спрашивал обо мне, и о том, послали ли они одного его или нескольких. Я бы послал нескольких.

Эррол качает головой и закрывает газету, которую он открыл на странице, посвященной скачкам.

– Больше я в паддок не пойду, – говорит он, обращаясь ко мне. – Стоящей женщины там все равно не найдешь.

Я устраиваюсь между ним и шахматным столиком, и Сэйдж, выписав несколько восьмерок между моими коленями, укладывается у моих ног. Дикон смотрит на меня и пытается улыбнуться. Я замечаю, что на лбу у него свежая царапина, а в глазу небольшое кровоизлияние. Он вырос в этом городе и получил баскетбольный грант для поступления в Техасский технологический[32]. Потом работал в «Уол-Марте»[33], но его сегодняшний утренний аромат говорит за то, что больше он там не работает. Меня он иногда называет капитаном Морганом, из-за моей повязки.

– Как дела, Дикон? – спрашиваю я.

– Неплохо, неплохо.

Он дует на кофе в чашке. От него так воняет джином, что этот запах перебивает запах кофе, пирожных и даже сигарет. Все мы здесь на этой программе. Хотя у меня, например, нет выбора – не могу пить, ни на работе, ни дома, – но я все-таки прихожу сюда ради того, чтобы послушать истории. Только это и заставляет меня вообще выходить из своей комнаты.

– Ну что же, может быть, начнем?

Роджер сверяется со своими часами, напоминает нам о двенадцати шагах[34] и спрашивает, кто хочет начать. Все поворачиваются к Дикону, он начинает говорить, но потом подносит сжатый кулак ко рту и отрицательно качает головой. По его щеке стекает еще одна беспомощная слеза.

– Я не знаю… Если прямо сейчас… То есть я хочу сказать… – произносит он, запинаясь.

Мне хочется ему помочь и, вздохнув, я говорю:

– Пожалуй, я могу начать.

Всех это немного удивляет. Роджер и Эррол внимательно смотрят на меня.

– Меня зовут Рой. Я алкоголик. Не пью я больше девятнадцати лет.

Все они говорят мне «привет», как будто мы встречаемся впервые. Теперь я смотрю на Дикона.

– Увидев тебя сегодня, я кое-что вспомнил. Вспомнил девушку, которую знавал много лет назад. Мне кажется, что сегодня я все время о ней думаю. Она прожила нелегкую жизнь.

Матерчатый мешок на прилавке дергается и шевелится. Мы приходим сюда рассказывать свои истории. Нам это необходимо, чтобы прошлое не поглотило нас. Все ждут, что же будет дальше.

– Я и сейчас о ней думаю. Сегодня кое-что случилось – утром я получил записку. И это заставило меня вспомнить об этой девушке…

На какую-то секунду мне кажется, что сейчас я расскажу им все, но я останавливаю себя. Все, тем не менее, ждут продолжения, и я немного рассказываю им о Рокки.

Она сама говорила мне, как по пути из школы ей приходилось долго идти пешком от того места, где останавливался школьный автобус. И идти ей приходилось по длинному подземному переходу, который был весь покрыт странными граффити и на противоположном конце которого обычно тусовались старшие мальчишки, покуривая и попивая пиво. И когда она их там видела, то ей приходилось ждать в темноте этого перехода, пока они не уйдут и путь не освободится. Однажды ей пришлось ждать так до полуночи, а когда она пришла домой, никто и не заметил, что она так опоздала. Тогда ей было всего тринадцать.

Заикаясь и останавливаясь, я рассказываю эту историю и вижу на лицах всех слушавших откровенное недоумение, хотя они и благодарят меня. Наверное, это одна из тех историй, на которые никто не знает, как реагировать. Люди просто не понимают их смысл.

Ведь весь смысл этой истории был в том, как она ее рассказывала, как отворачивала лицо во время рассказа, как бросала на меня короткие взгляды, чтобы убедиться, что я ее слушаю. Смысл был в ее неторопливых, хорошо взвешенных словах.