Гений - Гарри Терлдав

— Ну и что? — сказал тот, кто непочительно отозвался о Критии. — Даже если рядом с Сократом находится мать Крития, меня это не волнует. Все равно как я сказал, так оно и есть.

Сократ посмотрел в сторону Крития, который был по–прежнему полон гнева. Бывший ученик Сократа остановился в центре агоры, рядом со статуями Гармодия и Аристогитона. Там, под образами молодых людей, освободивших, согласно преданию, Афины от последней тирании, он обратился к собиравшейся понемногу толпе, яростно махая кулаком.

Вздохнув, Сократ сказал:

— Ну и как человек, не владеющий собой, может четко видеть, что хорошо и что нет? — Он повернулся к Критию спиной, сделав это медленно и подчеркнуто. — Раз уж он ведет себя не так шумно, как раньше, не продолжить ли нам нашу собственную дискуссию? Существует ли знание само по себе, являясь на зов учителей? Или же учителя сами создают новое знание, обучая ему учеников?

— Ты уж точно, Сократ, обучил меня многим вещам, о существовавнии которых я и не подозревал, — сказал молодой человек по имени Аполлодор.

— Да, но создал ли я эти вещи сам, обучив им тебя, или же я всего лишь пролил на них свет? — ответил Сократ. — Вот что нам необходимо…

Он остановился, ибо никто его больше не слушал. Это его огорчило — ведь он как раз планировал элегантную демонстрацию, в которой собирался использовать мальчика–раба из лавки Симона, дабы показать, что знание уже существует, и только хочет, чтобы о нем узнали. Но никто не обращал на Сократа внимания. Вместо этого его собеседники уставились в направлении агоры, в направлении статуй Гармодия и Аристогитона, в направлении Крития.

Сократу не очень‑то хотелось смотреть туда, откуда он уже отвернулся. Но он был не менее любопытен, чем любой эллин — пожалуй, даже более любопытен, чем любой эллин. И вот он посмотрел на агору сам, тихо бормоча проклятья, как какой‑нибудь камнетес — кем он, собственно, и был уже долгие годы.

Он увидел, как трое мужчин вышли из толпы и окружили Крития.

— Они не посмеют… — сказал кто‑то. Сократ подумал, что это был Аполлодор, но уверен в этом не был. Критий отпихнул одного из нападавших. После этого события развернулись очень быстро. Все трое — на них были только туники, и они были босиком, как обычно ходят моряки — достали ножи. На острых клинках заиграло солнце. Они ударили Крития ножами, снова и снова. Его вопль и крики ужаса из топлы пронзили агору. Когда он упал, убийцы пошли прочь. Несколько человек попытались их преследовать, но один из них повернулся и погрозил преследователям ножом — теперь уже окровавленным. После этого никто уже не помешал убийцам удалиться.

Зарыдав во весь голос, Аристокл бросился к своему упавшему родственнику. Сократ бросился за мальчиком, чтобы уберечь его от всего, что могло случиться. За ним бросились другие завсегдатаи их компании.

— Пропустите! — закричал Аристокл властным голосом, хотя этот голос еще не успел прорезаться. — Пропустите, вы там! Я родственник Крития!

Люди действительно перед ним расступились. Сократ последовал за ним, но понял, еще не добежав до Крития, что Аристокл уже ничем не может ему помочь. Критий лежал на спине во все еще растекавшейся луже собственной крови. Его ударили в грудь, в живот и в горло — возможно, и сзади тоже, хотя это Сократу и не было видно. Широко открытые глаза Крития смотрели немигающим взглядом. Его грудь не вздымалась и не опускалась.

Аристокл стал перед ним на колени, не боясь испачкаться кровью.

— Кто это сделал? — спросил он, и затем ответил на собственный вопрос: — Алкивиад. — Никто ему не возразил. Он протянул руку и закрыл Критию глаза. — Мой родственник, возможно, был не лучшим из людей, но он не заслужил… этого. Он будет отомщен.

Несмотря на непрорезавшийся голос, это были слова взрослого мужчины.

*  *  *

Собрание так и не было созвано, чтобы одобрить мир Алкивиада со Спартой. Его аргумент — если он вообще в нем нуждался — состоял в том, что такой хороший мир и не нуждается в формальном одобрении. Это нарушало афинскую конституцию, но мало кто осмеливался на это жаловаться. Убийство Крития также было аргументом — таким аргументом, который не мог проигнорировать ни один благоразумный человек. Еще одним подобным аргументом стала безвременная кончина его молодого родственника, который, возможно, полагал, что юный возраст убережет его от преследований за прямоту.

За свою долгую жизнь Сократ успел наслышаться от афинян немалых оскорблений. Мало кто, однако, мог упрекнуть его в трусости. Через пару недель после смерти Крития — и всего через пару дней после похорон Аристокла — Сократ пошел через агору, оставляя позади безопасную, приятную тень оливкового дерева перед лавкой башмачника Симона. Он направился к статуям Гармодия и Аристогитона, стоящих в самом сердце площади. С ним пошли несколько товарищей.

Аполлодор потянул его за хитон.

— Ты не обязан этого делать, — сказал он сдавленным голосом, явно стараясь не разрыдаться.

— Не обязан? — оглянулся Сократ. — Люди обязаны услышать правду. Люди обязаны говорить правду. Ты видишь кого‑нибудь еще, кто делает это вместо меня? — Он пошел дальше.

— Но что будет с тобой? — зарыдал Аполлодор.

— А что будет с Афинами? — ответил Сократ.

Он остановился там, где погиб Критий. Основание статуи Аристогитона было до сих пор запачкано кровью. Сократ стоял и ждал. Его товарищи, уже не раз слушавшие его поучения, образовали нечто вроде небольшой аудитории — и проходившие мимо афиняне поняли, что сейчас начнется речь. По одному, по двое они подошли поближе, чтобы ее услышать.

— Афиняне, — начал он, — я всегда старался творить добро, насколько я мог видеть, в чем оно заключалось. Ибо я верю, что добро для человека важнее всего: важнее удовольствия, важнее богатства, важнее даже мира. Наши деды могли бы жить в мире с Персией, отдав посланцам Великого Царя землю и воду. И все же они видели, что нет в этом добра, и они предпочли воевать, чтобы остаться свободными.

— Теперь у нас мир со Спартой. Заключается ли в этом добро? Алкивиад говорит, что да. Был человек, который возразил, и вот теперь он мертв, как и его юный родственник, который осмелился возмутиться неправедным убийством. Нам всем известно, кто все это устроил. Я не выдаю никаких тайн. И я не выдаю никаких тайн, когда говорю, что нет в этих убийствах добра.

— Да ведь это ты обучал Алкивиада! — закричал кто‑то.

— Я пытался научить его добру и истине, или, вернее, показать ему то, что уже было в нем заложено, как заложено это во всех нас, — ответил Сократ. — И все же я, наверное, потерпел неудачу, ибо какой же человек, знающий добро, выберет зло? А убийство Крития, и тем более убийство юного Аристокла, было злом. Как можно в этом сомневаться?

— Что же нам тогда делать? — спросил кто‑то из толпы. Это не был один из товарищей Сократа.

— Мы — афиняне, — ответил он. — Если мы не являемся примером для всей Эллады, то кто же тогда является? Мы управляем собой сами вот уже сотню лет, с тех пор как мы изгнали последних тиранов, сыновей Писистрата. — Он возложил руку на статую Аристогитона, напоминая своим слушателям о том, почему эта статуя здесь стояла. — Вернее, сыновья Писистрата были последними тиранами до Алкивиада. Мы, афиняне, победили персов. Мы победили спартанцев. Мы…

— Это Алкивиад победил спартанцев! — закричал кто‑то еще.

— Я был там, мой добрый друг. А ты? — спросил Сократ. Ответом ему была внезапная тишина. Он продолжил: — Да, Алкивиад нами руководил. Но триумфа добились мы, афиняне. Писистрат тоже был хорошим полководцем — так, во всяком случае, о нем говорят. Тем не менее и он был тираном. Разве кто‑нибудь может это отрицать? У Алкивиада, как у человека, есть немало хороших человеческих качеств. Мы все это знаем. У Алкивиада же, как у тирана… Ну какие качества могут быть у тирана, кроме тиранических?

— Ты говоришь, что мы должны его изгнать? — спросил один из слушателей.

— Я говорю, что мы должны делать то, что хорошо, что правильно. Мы — люди. Мы знаем, что хорошо и что плохо, — сказал Сократ. — Мы знаем, в чем заключается добро, еще до рождения. Если вам нужно, чтобы я об этом напомнил, то я так и сделаю. Вот почему я стою сейчас перед вами.

— Алкивиаду это не понравится, — грустно заметил другой слушатель.

Сократ пожал своими широкими плечами:

— Мне тоже не понравились многие вещи, которые он сделал. Если ему не по душе то, что делаю я… Сомневаюсь, что это лишит меня сна и покоя.

*  *  *

— Бум! Бум! Бум!

Удары в дверь разбудили Сократа и Ксантиппу одновременно. В их спальне не было видно ни зги.

— Глупый пьяница, — проворчала Ксантиппа, ибо стук не прекращался. Она толкнула своего мужа: — Иди и скажи глупцу, что он ошибся дверью.

— Я думаю, он не ошибся, — ответил Сократ, вылезая из постели.