Гений - Гарри Терлдав
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Аристокл перевел взгляд с Сократа на Крития (они родственники, вспомнил Сократ) и обратно.
— Он прав? — спросил мальчик. — Ты боишься Алкивиада?
— Я боюсь за Алкивиада, — ответил Сократ. — Разве не верно то, что человек, достигший огромной власти, привлекает также огромное внимание, ибо все хотят узнать, как он эту власть употребит?
— Пока он не сделал ничего дурного, это уж точно, — сказал Аристокл.
— Пока, — пробормотал Критий.
Проигнорировав это замечание, что многим было бы не под силу, мальчик сказал:
— Почему мы должны обращать огромное внимание на человека, который не сделал ничего дурного? Разве что для того, чтобы перенять у него все хорошее.
— Когда речь идет об Алкивиаде, — сказал Критий, — как бы не перенять у него все дурное.
— Да, многие могут сделать и это, — сказал Аристокл. — Но разве это правильно?
— Какая разница, правильно это или нет? Так будет, и все тут, — сказал Критий.
— Подожди‑ка, — Сократ поднял руку и взмахнул в сторону агоры. — Прощай, Критий. На сегодня с меня довольно общения с тобой, да и с любым другим человеком, который спрашивает: «Какая разница, правильно это или нет?» Ибо что же может быть важнее? Если человек знает, что правильно, то как же он может поступить неправильно?
— Зачем ты спрашиваешь меня? — отпарировал Критий. — Лучше поинтересуйся у Алкивиада.
В этом было достаточно истины, чтобы ужалить Сократа, но он был слишком гневен, чтобы обидеться. Он снова взмахнул рукой, на этот раз более резко:
— Уходи. И не возвращайся, пока не излечишь свой язык, а еще лучше — свой дух.
— О, я уйду, — сказал Критий. — Но ты обвиняешь меня, тогда как тебе следует обвинять себя самого, ибо именно ты обучил Алкивиада тому самому добру, которое он ни в грош не ставит. — Он зашагал прочь.
И эта стрела не пролетела мимо цели. Делая вид, что ему не больно, Сократ повернулся обратно к своим собеседникам, стоявшим под оливковым деревом:
— Ну, друзья мои, о чем это мы говорили?
Беседа не прекращалась почти до самого заката. Когда она наконец завершилась, Аристокл подошел к Сократу и сказал:
— Поскольку мой родственник так перед тобой и не извинился, позволь мне сделать это за него.
— Ты благороден, — с улыбкой сказал Сократ. Аристокл вполне заслуживал улыбки — он был красивым мальчиком, готовый через два–три года превратиться в прекрасного юношу, хотя широкие плечи и слишком развитая мускулатура и не дадут ему достигнуть совершенства. Впрочем, несмотря на внешность Аристокла, Сократ продолжил: — Но как это один человек может просить прощения за другого?
Вздохнув, Аристокл ответил:
— По правде говоря, я и не могу. Но я желал бы мочь.
После этого Сократ улыбнулся еще шире:
— Твое желание благородно. Я вижу, ты стремишься к добру. Это не очень‑то типично в таком молодом возрасте. По правде говоря, это не очень‑то типично в любом возрасте, но особенно в очень молодом, когда человек еще не успел обдумать подобные вещи.
— В моих мыслях я вижу образы — если хочешь, формы — идеального добра, идеальной истины, идеальной красоты, — сказал Аристокл. — Впрочем, в мире они всегда несовершенны. Как же мы можем эти идеалы достичь?
— Давай пройдемся. — Сократ положил руку мальчику на плечо, в знак не физического желания, а отчаянной надежды, которую он почти оставил. Неужели он наконец встретил человека, чьи мысли совпадали с его собственными? Будучи даже так молод, орел показывал свои когти.
Они долго говорили этой ночью.
* * *
Царь Агис был низкоросл и мускулист. Его верхнюю губу, выбритую в обычной спартанской манере, украшал шрам. С его лица не сходил мрачный вид. Он сохранял это выражение лица с трудом, ибо ему явно хотелось широко раскрыть глаза и уставиться на все, что он видел вокруг себя в Афинах. Тем не менее он подавлял в себе это желание, что ставило его на порядок выше обычной деревенщины, ни разу не видевшей большого города.
— Приветствую тебя, — любезно сказал Алкивиад, протягивая руки. — Добро пожаловать в Афины. Пусть будет между нами мир, если мы сможем договориться.
Правая рука Агиса была покрыта мозолями, словно у гребца. Впрочем, он закалил ее рукояткой меча и древком копья, а не веслом.
— Приветствую тебя, — ответил он. — Да, пусть будет мир. Когда мы начали эту свару, иные из нынешних воинов еще были младенцами. И чего мы этим добились? Только разорения родной земли. Хватит, говорю я. Пусть будет мир. — Сказанное с дорическим выговором, это слово прозвучало еще более увесисто.
Он не сказал ни слова о том, как годами разоряли Аттику спартанцы. Этого Алкивиад от него и не ожидал. Человек не чувствует боли, наступая на чужие пальцы — другое дело, если кто‑то наступит на его собственные.
Как бы подтверждая это, Агис добавил:
— Я полагал, что никому не под силу то, что ты сделал с моим полисом. Поскольку тебе это удалось… — Его лицо исказила гримаса. — Да, пусть будет мир.
— Мои условия не тяжелы, — сказал Алкивиад. — Здесь, в Элладе, пусть все будет так же, как было до войны. В Сицилии же… Что ж, в Сицилии мы победили. Того, что завоевали, мы назад не отдадим. Будь вы на нашем месте, тоже не отдали бы.
Агий мрачно кивнул в знак согласия, после чего спросил:
— Могу ли я на тебя положиться? Примет ли эти условия афинский народ?
— Да, можешь. Полис эти условия примет, — ответил Алкивиад. Он и сам не знал, какое это будет иметь отношение к афинскому народу. Его положение было… необычным. Он не был официальным правителем. Да, он был полководцем, но кампания, которой он руководил, была окончена. И тем не менее он, безусловно, был самым могучим в городе человеком. За него горой стояли воины. Он не хотел именоваться тираном — где тираны, там и тираноубийства — но все атрибуты, кроме названия, были налицо.
— Я не вел бы переговоры ни с кем, кроме тебя, — сказал Агис. — Ты победил нас. Ты осрамил нас. Тебе следовало бы родиться спартанцем. Тебе следует зачать сыновей с нашими женщинами, чтобы твоя кровь улучшила нашу породу. — Он словно говорил о лошадях.
— Ты благороден, но женщин у меня достаточно и тут, — сказал Алкивиад. Про себя же он засмеялся. Уж не предложит ли ему Агис собственную жену? Как там ее зовут? Ах да, Тимайя. Если царь Агис так и сделает, то получится, что потомки Алкивиада будут править Спартой. Это было ему вполне по душе.
Но Агис ничего подобного не сделал. Вместо этого он сказал:
— Если воевать мы больше не будем, сын Клиния, то как мы будем жить в мире? Ибо каждый из нас стремится править всей Элладой.
— Это так. — Алкивиад потер подбородок. Агис был хоть и мрачен, но не глуп. Афинянин продолжил: — Выслушай меня. Пока мы воевали, кто правил Элладой? Мой полис? Нет. Твой? Тоже нет. Чей‑то еще? Опять‑таки нет. Единственным правителем Эллады была война. А вот если мы будем заодно, как запряженные в колесницу две лошади, то кто знает, куда мы придем?
Агий помолчал некоторое время, обдумывая слова Алкивиада. В конце концов он сказал:
— Я могу вообразить, куда мы придем, если будем двигаться вместе, — и добавил еще одно слово.
Теперь Алкивиад засмеялся вслух. Он наклонился и поцеловал Агиса в щечку, как если бы спартанский царь был красивым мальчиком.
— Ты знаешь, мой дорогой, — сказал он, — а ведь мы с тобой не так уж сильно отличаемся друг от друга.
* * *
Критий шел через агору, трясясь от гнева. В его взгляде было столько ярости, что он, казалось, мог испепелить все на своем пути. Он совершенно не пытался сдержать себя или хотя бы понизить голос. Когда он дошел до Толоса — собственно, еще до того, как он дошел до Толоса — его слова оказались слышны под оливковым деревом у лавки Симона. Они были не просто слышны — они прервали обсуждение, уже ведущееся под оливковым деревом.
— Мы в одной упряжке со спартанцами? — яростно орал Критий. — Ты еще запряги дельфина вместе с волком! Да они нас непременно предадут, как только улучат момент!
— А что ты об этом думаешь, Сократ? — спросил один из юношей.
Сократ не успел и рта раскрыть — за него ответил другой собеседник:
— Критий просто завидует, потому что не сам это придумал. Если б это была его идея, то он бы так же громко кричал, что союз со Спартой принесет Афинами огромную пользу.
— Тише, — быстро прошептал кто‑то еще. — Вон там рядом с Сократом родственник Крития. — Он поднял большой палец и повел им в сторону Аристокла.
— Ну и что? — сказал тот, кто непочительно отозвался о Критии. — Даже если рядом с Сократом находится мать Крития, меня это не волнует. Все равно как я сказал, так оно и есть.
Сократ посмотрел в сторону Крития, который был по–прежнему полон гнева. Бывший ученик Сократа остановился в центре агоры, рядом со статуями Гармодия и Аристогитона. Там, под образами молодых людей, освободивших, согласно преданию, Афины от последней тирании, он обратился к собиравшейся понемногу толпе, яростно махая кулаком.