Книга о друзьях - Генри Миллер

— Он далеко пойдет, — говорил отец, подразумевая «не то что ты». Папа не верил, что из меня выйдет что-нибудь путное. В то время, как Джимми работал на свою репутацию, я хотел стать лейтенантом или капитаном в юношеской военной бригаде «Батарея А береговой артиллерии», созданной при пресвитерианской церкви, куда я ходил. Я и церковь-то посещал только потому, что хотел попасть в бригаду: мне очень нравились тренировки в церковном подвале. Вскоре я стал младшим лейтенантом и страшно гордился своей красной нашивкой.

Человек, организовавший этот отряд, майор N, был гомосексуалистом. Он любил мальчиков, а все родители считали его «душкой», даже не подозревая, каким именно образом он любит своих подопечных. Каждый вечер, когда мы являлись на службу, он приводил нас в маленький кабинет, сажал по очереди к себе на колени и принимался целовать и тискать. Нас это приводило в неописуемый ужас, но никто не решался донести на него: нам бы просто не поверили, ведь он казался таким безобидным. Не исключено, что майор был бисексуалом и приставал к нам просто от избытка чувств. В конце концов кто-то на него все-таки донес, и бедолагу с позором выставили. Честно говоря, мы не слишком обрадовались: среди церковной братии встречались педики и похуже, но их никто не трогал.

В любом случае Джимми не проявлял интереса к этим отрядам, наверное, был слишком занят в школе. Он решил стать юристом и действительно стал им, преодолев немало трудностей на своем пути.

Виделись мы редко, разве что иногда случайно сталкивались на улице. Тогда мы болтали о том о сем — о Боге, о политике, о книгах, о ситуации в мире. Как ни странно, Джимми втайне восхищался мной, чувствуя мой скрытый писательский дар. Мы почти ни в чем не соглашались друг с другом, и все же до вражды не доходило. Обычно наше общение заканчивалось тем, что я обещал проголосовать за него, если понадобится, хоть и не верю во всю эту политику. Я обещал от чистого сердца, несмотря на то, что за свою жизнь не голосовал ни разу. Впрочем, если бы Джимми Паста баллотировался в президенты США, я бы обязательно отдал свой голос этому честному, серьезному и законопослушному парню.

Мы ходили в 85-ю школу на углу Коверт-стрит и Эвергрин-авеню. Гимн школы, страшно сентиментальный и глупый, начинался словами «Дорогая восемьдесят пятая…». И по сей день я иногда получаю открытки от Джимми, они напоминают мне о старых добрых деньках. (Разумеется, Джимми вошел в число почетных учеников школы.)

Эвергрин-авеню была похожа на множество других безликих улиц Бруклина — обыкновенный бедняцкий район без отличительных примет. Сапожная мастерская отца Джимми находилась почти напротив школы. Я хорошо помню местные пекарню и гастроном — там заправляли немцы. (Только аптекарь был не немцем, а евреем. Единственный толковый человек на всю округу.) Немцы продавали и овощи — репу, кольраби, цветную капусту, артишоки. Здесь владельцы магазинов считались солидными гражданами. Чуть дальше на той же улочке ютилась баптистская церквушка, выкрашенная в белый цвет. Вот и все, что я помню, — однообразие, темнота, немецкие рожи, овощи…

Школа, напротив, надолго останется в моей памяти благодаря нескольким необычным учителям. Первое место среди них занимает мисс Корде. Я говорю «мисс», хотя ей, наверное, было не меньше пятидесяти, а то и все шестьдесят. Что именно она преподавала — математику, английский или что-то еще, — не важно. На самом деле она преподавала нам основы отношения к миру, к ближнему своему и к самому себе. За это мы любили ее больше всех: она излучала радость, покой, уверенность — и веру. Веру не в религиозном смысле, а веру в жизнь. Она научила нас радоваться тому, что мы живы, понимать, как нам повезло, что мы вообще существуем на белом свете. И это было здорово! Когда я думаю о том, какая нас окружала повсюду фальшь и ложь, мисс Корде возвышается надо всей этой грязью, словно Жанна д’Арк. Я часто утверждаю, будто школа меня ничему не научила, однако надо признать, что сама возможность посещения занятий мисс Корде была великой привилегией и стоила больше, чем все знания в мире, вместе взятые.

На втором месте идет Джек N, руководитель в выпускном классе. Чрезвычайно занимательный типаж! Подозреваю, что он был либо гомиком, либо бисексуалом, но все училки сходили по нему с ума. Он умел интересно рассказывать, в том числе двусмысленные анекдоты, и всегда пребывал в прекрасном настроении. В отличие от майора N он к нам не лез, в худшем случае мог выдать какую-нибудь похабщину и рассмеяться. Женщины не оставляли его равнодушным — по крайней мере с виду: он держался с ними раскованно, много болтал, распускал руки — и они его за это обожали. Так и вижу, он хватает мисс М. за задницу, а она хихикает будто девчонка.

Я часто видел его идущим домой. Всегда очень опрятно и стильно одетый, он носил котелок и небрежно помахивал в воздухе тросточкой из слоновой кости. Нельзя сказать, что мы многому у него научились, зато нам нравилось, что он обращается с нами как с настоящими мужчинами, а не сопливыми подростками.

Были и другие учителя, сыгравшие в моей жизни важную роль. Мисс М., о которой я только что упомянул, открыла мне глаза на то, что даже у учителей есть пол, а именно в случае с мисс М. я понял, что у них есть влагалище. Я чувствовал, как ее щелочка зудит и чешется — так ей хочется секса с Джеком, этим пижоном с неизменной гвоздикой в петлице. Нет ничего проще — представить, как она зажимает объект в темный угол и расстегивает ему ширинку. На ее лице застыло вечно похотливое выражение, ее губы всегда были слегка приоткрыты, как будто только и ждали возможности взять в рот. Смех ее казался мне каким-то грязным. Минимум чистоты, никакой невинности — одна неприкрытая соблазнительность. Другие училки рядом с ней смотрелись жалко: она носила обтягивающие юбки, блузки с глубоким вырезом, не скрывавшим ее пышные формы, и пользовалась сильными духами, мускусный запах которых так и побуждал к решительным действиям.

Наконец, старый добрый Скотт, мистер Макдональд. Когда он преподавал у нас, я еще был очень юн, робок и неискушен. Особенно мне запомнился один эпизод, когда мистер Макдональд поставил меня в пример всему классу. Он объяснял нам на доске решение трудной математической задачи, а закончив, повернулся к нам и спросил, все ли понятно. Все кивнули. Кроме меня. Я встал и сказал, что ничего не понял. В ответ на мое заявление одноклассники расхохотались. Надо же, вот идиот! Не понял, так еще встал и перед всеми признался, что он полный кретин! Да уж, обхохочешься!

Но у мистера Макдональда было свое мнение на этот счет. Подняв руку, он призвал класс к тишине, а затем попросил меня снова подняться и велел ученикам взглянуть на происшедшее с другой точки зрения и впредь постараться вести себя так же, как я.

— Генри Миллер не трус, — сказал он. — Ему не стыдно признаваться, что он чего-то не знает. Это называется искренность, и я хочу, чтоб вы брали с него пример.

Естественно, произошедшее порядком меня удивило, ведь я вовсе не стремился выпендриться, все вышло само собой. Тем не менее я очень гордился своим поступком.

В школе я ненавидел и презирал только одного человека — директора Пиви. Я считал его воображалой, пижоном и лицемером. Кроме того, он не соответствовал моему представлению о настоящих мужчинах. Хилый, узкогрудый, чрезвычайно напыщенный, он корчил из себя большого ученого и знатока, хотя я так и не смог выяснить, каких же наук он доктор. Он то и дело приглашал в школу доктора Брауна в качестве назидательного примера для учеников. Видимо, доктор Браун когда-то и сам провел немало времени за партами «дорогой восемьдесят пятой». Стоило ему подняться на кафедру, как вся аудитория хором запевала: «Дорогая восемьдесят пятая, мы постараемся прославить твое доброе имя…», после чего доктор Браун начинал двухчасовую речь. Учитывая, что выступавший успел объехать почти весь мир, слушать его было интересно и познавательно. Где-нибудь в середине речи он неизменно оборачивался к директору Пиви и самым трогательным образом сетовал на то, как же ему не хватало «дорогой восемьдесят пятой». Эта похвальная тоска по родным пенатам обычно разбирала его где-нибудь в Сингапуре, в Сьерра-Леоне или Энгадине — одним словом, в каком-то невероятно далеком месте, о котором никто из нас слыхом не слыхивал. В принципе выступление всем приходилось по душе, и никто так и не додумался поинтересоваться у доктора Брауна, какого черта он потерял в этих богом забытых местах.

Что и говорить, доктор Пиви сильно отличался от Джорджа Райта, которого сменил на этом посту. Создавалось впечатление, будто Пиви в глаза не видел женщин и уж тем более не хватал их за задницу или за грудь. Он всегда появлялся в классе и исчезал внезапно, словно призрак.

Иногда директор наведывался в дом моего друга Джека Лоутона. Впрочем, в этом ему состааляли компанию и майор N, и прочие важные господа вроде доктора Брауна и одного косоглазого сенатора, а может быть, конгрессмена. Лоутоны, выходцы из Англии, вели светский образ жизни. Мой приятель Джек в свои неполные одиннадцать поражал подлинным изяществом манер. Мне нравилось, как он говорит «Сэр, позвольте налить вам еще кофе?» и прочую муть, однако остальные ребята смотрели на него с подозрением. Уж не гомик ли он? С чего это он так важничает? Да кем он себя возомнил, черт возьми? Джек реабилитировал себя в глазах общественности, став старшим лейтенантом в юношеской бригаде. Для своих лет он очень много читал: в четырнадцать проглотил всего Диккенса и Киплинга, большую часть Джозефа Конрада и Томаса Харди. Учеба давалась ему легко, корпеть над тетрадями он не привык. К тому же ему очень повезло с матерью. О Джимми Паста он был невысокого мнения: для Джека этот выскочка все равно оставался презренным крестьянином. Только представьте, что доктор Пиви вдруг вздумал бы ходить в гости к Джимми, в грязные комнаты на задах мастерской по ремонту обуви. Да миссис Паста не поняла бы ни слова из его речей, не говоря уже о мистере Паста…