Станцуем, красивая? (Один день Анны Денисовны) - Алексей Тарновицкий

— Вывозите ребенка на юг, к морю, — отвечали в один голос серолицые ленинградские врачи.

Так говорили они, врачи-грачи, поклевывая шариковыми ручками по бланкам рецептов и больничных листов, кося клювами в сторону заклеенных на зиму окон, и видно было, что они и сами охотно улетели бы на юг вместе с настоящими грачами, будь у них такая возможность. Врачи-грачи, стая черных птиц в белых халатах, кар-рр!.. кар-рр!.. Вот так и вертишься: с одной стороны — Медный всадник со своим «бр-рр!..», с другой — врачи-грачи со своим «кар-рр!..», а посередке — ты, одна-одинешенька, со своим золотушным малышом.

Выезд на юг стоил немалых денег. Да и вообще страшно: как это, вот так просто взять и поехать неизвестно куда? Где жить, чем кормить мальчика, как лечить, если заболеет? Но в 77-м, после защиты дипломов и особенно болезненной зимы было решено попробовать. Покупка билетов сама по себе оказалась крайне непростым делом. Железнодорожные кассы производили запись за несколько месяцев вперед — с января на июнь, но и это без какой-либо гарантии. Номера очередей были какими-то нереальными, как на полет в космос или в сказочную страну. Для того чтобы сделать сказку былью, требовалось, как водится, отыскать конкретных волшебников с магическими именами или магическими формулами типа «Сезам, откройся».

Анькиного волшебника звали не Кощеем Бессмертным, не Гудвином и не Гэндальфом, а просто Сергеем Иванычем. Несмотря на то что Сергей Иваныч жил по соседству, общение с ним всегда происходило в атмосфере большой таинственности, что, собственно, характерно для многих сказочных персонажей. Когда, набравшись храбрости, Анька звонила в дверь его квартиры, та никогда не открывалась сразу. Непосвященный мог бы повернуться и уйти, но заранее предупрежденная Анька терпеливо ждала, пока едва слышные шорохи, шарканье и шушуканье не перерастут в нечто более значительное. В конце концов, у этой задержки могло быть логичное объяснение: волшебнику наверняка требовалось время, чтобы спрятать от посторонних глаз своих гусей-лебедей, джиннов и прочие сказочные аксессуары.

Наконец щелкал замок, и дверь приотворялась на длину навешенной цепочки. Чей-то — предположительно, Сергей-Иванычев — глаз минуту-другую изучал лицо просительницы, затем следовал короткий, как выстрел, вопрос:

— Да?

— Мне бы Сергея Иваныча… — робко отвечала Анька. — По поводу билетиков на юг.

— Да, — поменяв интонацию с вопросительной на утвердительную, произносил волшебник. — Время. Направление. Имена пассажиров. Телефон для связи.

На этом этапе полагалось просунуть в щель заготовленный листок с вышеперечисленными данными, после чего дверь немедленно захлопывалась. Продолжение следовало лишь спустя несколько месяцев, примерно за неделю до отъезда. В квартире раздавался телефонный звонок, и вместо «здрасте!» трубка неприветливо сообщала:

— Это от Сергея Иваныча.

— Да-да… — поспешно лепетала Анька, замирая всем сердцем.

— Вторник. Шесть пятнадцать вечера, — отрывисто продолжал суровый голос волшебника. — Касса номер девять. Пятьдесят.

Последнее означало не поправку к номеру кассы, как, опять же, могли бы подумать непосвященные, а суммарный номинал банкнот, которые требовалось вложить в паспорт, перед тем как отправиться на вокзал.

Над наглухо задраенным окошком кассы номер девять обычно висела табличка «перерыв», или «не работает», или вовсе «ремонт», что не означало ровным счетом ничего, кроме того, что точно в назначенное время следует тихонько постучаться и ждать. Наконец за окошком слегка колыхалась желтая занавеска, и звучал приглушенный пароль:

— Закрыто!

В ответ нужно было наклониться и одними губами произнести отзыв:

— Я от Сергея Иваныча…

Окошко приоткрывалось, и из-под занавески показывалась пухлая рука в перстнях, которая ловко подхватывала просунутый в щелочку паспорт и практически без задержки выбрасывала его обратно. Крибле-крабле-бумс! Анька не успевала выдохнуть, как таинственное окошко возвращалось в свое первоначальное мертвое состояние, подобно холсту с нарисованным очагом. Зато в паспорте… — вот уж где происходил поистине магический крибле-крабле-бумс! Там, где еще минуту назад лежали деньги, теперь красовались самые настоящие плацкартные билеты в Анапу, Феодосию, Севастополь, Сочи… — в волшебную страну Юг!

В 77-м, впервые проделав эту сложную сказочную операцию, Анька получила два билета в Евпаторию — на себя и ребенка. Она до сих пор помнит то чувство, которое овладело ею тогда у касс Московского вокзала. О, эти заветные картонки плацкарт, приятные даже на ощупь! Как много заключали они в себе, как много обещали! Анька держала их в руках и будто слышала голос отца:

— Представь, Анюша, что каждый день — это поездка по железной дороге. Сначала одна станция, потом другая… Станцуем, красивая?

— Станцуем, папа, станцуем!

Что за странное чувство радости — щекотной, покалывающей радости, которая заряжает энергией мышцы ног так, что хочется прыгать? Что за странное чувство, взметающее душу на гребень стремительной волны — вверх!.. — и — ух!.. — вниз!.. — и снова вверх, до восторга, до визга, до перехвата дыхания? Откуда оно взялось — неужели из этих коричневатых картонок? Вот уж поистине волшебство… Хотя при чем тут волшебство? Свобода — вот оно, правильное слово. Свобода!

Еще там, на вокзале, она намеренно громко выговорила это слово — не мысленно, про себя, не шепотком, а полным звуком обычного своего голоса, выговорила, чтобы проверить его на слух, как картонки — на ощупь. Выговорила его раз, и другой, и третий, потому что хотела убедиться: не показалось ли, нет ли тут ошибки? И оно не подвело, каждый раз отзываясь все той же чудесной радостью, от которой, однажды узнав ее, не может отказаться ни один человек. Свобода!

Станцуем, красивая?

Что и говорить, станций на долгом рельсовом пути из варяг в греки было более чем достаточно. Три дня и две ночи — восхитительно длинная дорога! Стук колес, легкое покачивание полки под боком, пола под ногами. Убаюкивает?.. — что ж, спи себе на здоровье, и неважно, день на земле или ночь; никто не упрекнет, не поднимет, не заверещит над ухом казарменным будильником будней. Бодрит?.. — что ж, бодрствуй; хорошо сидеть у окна в спящем вагоне, глядя на проносящиеся мимо огоньки ночи; как летние светляки, слетаются они к твоему взгляду. В черной непроницаемой тьме видно лишь твое отражение в оконном стекле; длинным нескончаемым отпечатком ложится оно на эту многокилометровую ночь, на просторные простыни сонных полей, на темные пятна перелесков, на облачный край неба. «Ночь, ночь, ночь…» — шепчут колеса.

Но вот меняется ритм, скоро станция. Мелькает за окном освещенный переезд со шлагбаумом, будкой и толстой женской фигурой в платке и телогрейке. В руке у тетки желтая палка, вертикальная, как восклицательный знак: «Внимание! Приехали!» Фиг тебе, тетка, это ты приехала, а нам еще до-о-олго. Постепенно замедляясь, ползут коричневые пакгаузы, склады, мастерские; тут и там торчат столбы редких фонарей — в своих жестяных кепках они напоминают уличных гопников, ищущих приключений. Тонкий стебель главного пути распускается целым букетом тупиков и разветвлений; вот и одноэтажное здание станции с незнакомым словом на фасаде, а перед ним две-три низенькие платформы, на которые не сходишь, а спрыгиваешь, как с небес на землю. Анька и спрыгивает, сдвинув для этого с прохода массивное тело вагонной хозяйки, до мозга костей пропахшее специфическим запахом железной дороги.

— Не спится тебе, полуночница? — беззлобно ворчит проводница. — Не отстань мне. Стоянка пять минут.

— Я на секундочку, только ноги размять, Светлана Матвеевна… — отзывается Анька.

Рябой асфальт платформы странно тверд и устойчив. Анька пружинит коленями, пробуя его на прочность. Нет, не сдвинешь. Похоже, платформа и в самом деле намертво прикреплена к земле, к тяжкому граниту повседневности, к железобетонным ночам этой… как ее… — что там написано на фасаде станции? Нет, отсюда не прочитать.

— Светлана Матвеевна, как ее зовут, эту станцию?

— А бог ее знает, девонька. Много их, разве все упомнишь? Залазь, давай, залазь…

— Я сейчас, мигом…

Ночь. На платформах пусто, лишь у вагонов кое-где мерцают огоньки сигарет: это заядлые курильщики вышли подышать свежим воздухом. Здание вокзальчика украшено наивными колоннами в подражание Парфенону. Другой его фасад наверняка смотрит на площадь с памятником и на домики маленького городка, имени которого не помнит даже проводница Светлана Матвеевна. У нее вот есть и имя, и отчество, а у городка — нет. У городка есть только сон, тяжкий и неподъемный, накрепко прикрепленный вот к этой платформе. Анька легко вздыхает:

— Завидуете, да? Мы вот сейчас уедем, а вы-то останетесь. Сами виноваты. Всего-то делов — сходить к Сергею Иванычу…