Три любви Фёдора Бжостека, или Когда заказана любовь - Литагент Нордмедиздат

Вообще за годы учёбы Фёдор стал совершенно другим: от порядка и дисциплины в сочетании с жёсткостью и даже жестокостью, усвоенных им за время работы в новозыбковской тюрьме, осталось только первое. Второе же оказалось вытесненным захватившей его целиком учёбой, лекциями, конспектами, молодёжными вечерами и городом-красавцем Ленинградом. В этом городе он застал ещё в живых и старых ленинградских интеллигентов, переживших блокаду, и не столь ещё древних ветеранов войны, и появившихся после оттепели шестидесятников – позже диссидентов, на фоне всеобщего единомыслия начинавших ревизию тех официальных взглядов, которые выстраивались на протяжении предыдущих шестидесяти лет. Вуз, в котором он учился, в идеологическом плане был более надёжен, чем другие, сугубо гражданские вузы, он не имел права сомневаться в официальных взглядах, декларируемых партийным руководством страны, но, окончив его, Фёдор стал всё чаще вспоминать изъятый у одного заключённого дневник, который, прежде чем сдать, он прочитал от корки до корки. Мысли, излагавшиеся в нём, были далеки от тех, которые были свойственны тогда большинству советских людей. Вот и сейчас он почему-то вспомнил про этот дневник. Со многими взглядами, изложенными в нём, он не был согласен, но вот что касается сталинских лагерей, то кому, как не ему досконально было известно о том, сколько их было, и что в них творилось. Да и с отсутствием прав человека и какой-либо личной инициативы в обществе он не стал бы спорить.

С этими мыслями Фёдор вставил ключ в дверь своей квартиры, но она оказалась открытой, так как Света была уже дома, отработав первую смену, и готовила на кухне ужин. Она обвила его шею руками и долго стояла так, прижавшись к нему. Это следовало понимать, что сегодня кто-то дарил ей цветы или духи и даже назначал свидание. Но она в таких случаях мысленно вспоминала Фёдора, и его образ оттеснял всех потенциальных соперников к общей людской массе и превращал их в обычных покупателей билетов. Ему она об этом не говорила, поскольку была женщиной умной. Признайся ему в этом и сразу вызовешь подозрение: мол, видишь, какая я честная, говорю тебе обо всём абсолютно, а сама в это время, под прикрытием честных слов… Нет, лучше ложь во имя правды. Хотя, почему ложь? Разве просто не сказать о чём-либо означает солгать? Ведь у каждой женщины могут быть и даже должны быть свои маленькие женские секреты. Уж если что-нибудь произойдёт у неё на этой почве, она ему, как бы это ни было горько, расскажет всю правду – в этом она поклялась самой себе раз и навсегда. А о том, как можно дурить своих мужей, пусть рассказывают и делают это другие женщины.

И всё-таки повод для того, чтобы убеждать себя и Фёдора в честности, говорить самой себе о верности и непорочности у неё был. Призрак этого повода как чёрная тень, как дурь, как змей-соблазнитель, обернувшийся женскою похотью, промелькнул не так давно. Поэтому один, причём не маленький, женский секрет уже числился на её совести. На языке всех народов этот секрет называется измена. Краткая, молниеносная, в течение обеденного перерыва на чердачном этаже здания касс, ни что иное, как случка, с мужчиной из Краснодара. Толкнула её на это, конечно же, тоска по своей малой родине, по тем простым и где-то грубым ухаживаниям, граничащим, порой, с насилием, принятым у них в вольных казацких степях, но генетически перешедшим и в её кровь. И то бесовское начало, которое она унаследовала от своих предков, и которое застилает в такие моменты рассудок, верность и приходящее впоследствии раскаяние. Но даже не это было определяющим в её скоропалительном поступке. С Фёдором у неё было всё хорошо в том смысле, что Фёдор был нормальный мужчина, и в состоянии был удовлетворить женщину. Ей же, будь на его месте сотня других первоклассных мужчин, сексуального удовлетворения или, как принято определять это в медицинской терминологии, оргазма, – получать, почему-то, было не дано. Дело в том, что в период её созревания в её мечтаниях и эротических фантазиях каждый мужчина подвергался почему-то либо калечению, либо кастрации, либо, вообще, умерщвлению. И эти противоречивые чувства, перешедшие из подросткового возраста во взрослую жизнь, во время полового акта вызывали неудовлетворённость. В её памяти часто всплывал образ её отца, маленького, безвольного человека, который всецело зависел от своей жены. Все решения в семье принимала исключительно она и даже когда отец высказывал иногда рациональную мысль, глушила её неизменным: "Мовчи вже и не говори глупостей!". А потом в его отсутствии: "Они такие бедные и слабые эти мужчины. Им потрiбна защита". Света часто идентифицировала себя с матерью, становясь на её позицию, это стало уже чертой её характера, и отвечала отцу грубо и бестактно, если это касалось её, и в приказном порядке, – если это касалось его. Вот так и сформировались у неё естественная потребность в любви и агрессивное поведение, скрываемое за совестью и стыдом. И только грубая мужская сила с проявлениями мазохизма могли бы устроить её в этой жизни. Да и то, вряд ли. Объявившийся случайный земляк представился ей именно таким. А роль Фёдора, который понимал, что что-то у них не так, и проявлял максимум терпимости и уступок при этом, сводилась к роли – да простится столь грубое слово – оплодотворителя и воспитателя их будущего ребёнка или детей.

Прошёл год. И вот этот момент, который рано или поздно должен случиться, наверно, в каждой семье, наступил. Они стали родителями очаровательной девочки, а ещё через год – второй. Но тут вдруг это событие, которого с таким нетерпением ждут матери, отцы, дедушки и бабушки, свершившись, стало по непонятной причине пагубным. Материнского инстинкта хватило Свете ровно на столько, сколько времени находился плод в её чреве или сколько потребовалось на вскармливание младенцев. Потом они постепенно стали превращаться в помеху, ограничивающую её свободу. Причём, не свободу, дающую поле для очередных измен, а свободу от не приносящей удовлетворения сексуальной жизни. Но пусть и закомплексованная, но женская природа требовала своего, глаза искали того, кто смог бы, наконец, удовлетворить её начало и, таким образом, порочный круг замыкался. И в то же время её нельзя было назвать женщиной порока, потому что, если соотносить её проблему с названием, то таковой следовало бы называть каждую вторую женщину, состоящую в браке, ибо каждая вторая, если не 90 % всех женщин не свете, только мечтают в своих грёзах о настоящем сексе. Но в Советском Союзе его не было по идеологическим соображениям, прочитать о нём было негде, и только женские разговоры в тесном кругу разносили молву о запретном, таинственном и, в то же время, таком вожделенном сексе. Однажды, правда, подруга-кассирша подкинула Свете интересную книжку, изданную буквально в 1974 году под названием «Женская сексопатология» доктора Абрама Свядоща, что явилось для советского общества прорывом в этой теме – иначе не назовёшь. Книгу, изданную тиражом в 100000 экземпляров, расхватали, как рассказывала подруга, не то, что за один день – за одно утро. Так вот, доктор Свядощ писал в ней, что в СССР только 18 % женщин не испытывают оргазма в половой жизни, тогда как в прогнившей Франции – 40 %, а в Англии – 41 %. То есть явная победа коммунизма на сексуальном фронте. Затем автор с гордостью сообщал о том, что 44 % советских женщин имеют больше чем один оргазм за каждый половой акт, а 16 % советских женщин имеют оргазм каждый или почти каждый половой акт. И в конце добавлял, цитируя, видимо товарища Сталина, что жить стало лучше, жить стало веселей, в общем, наконец-то советская женщина окончательно раскрепостилась и обогнала по количеству оргазмов на душу населения своих закабалённых западных сверстниц. Но такую книжечку читали далеко не все женщины в СССР, поэтому в обществе на эту тему было принято только шутить, причём, уничижая сильную половину человечества за неспособность, неумение или уже потерю такой способности, как доставлять сексуальное удовлетворение женщине. А тем временем настоящая часть этой сильной половины человечества выслушивала эти горькие упрёки в шуточной форме и молча делала своё дело, не сотрясая воздух разговорами о победах на женском фронте.

Начал подумывать об этом и Фёдор. Атмосфера стала накаляться, и только осознание того, что лучшей пары для себя – как он, так и она – не найдут, охлаждала пыл и загоняла конфликт ещё глубже в подсознание. Дети росли вроде бы с отцом и с матерью, но в то же время им их не хватало – в своём последующем после рождения детстве они были больше предоставлены яслям, детскому садику, школе, спортивным секциям, кружкам, нежели родителям. Хорошо ещё, что не улице. Правда, с тем, что на виду, у большинства было точно так же, но главное находилось за дверью родительского дома и только от того, что за ней происходило, зависел характер и комплексы родных детей. Но мусор из избы Бжостеки не выносили, а атмосфера в доме продолжала оставаться нездоровой и напряжённой. Спасало только то, что после рождения второй девочки им предоставили трёхкомнатную квартиру и, когда тяжёлым облаком нависал семейный конфликт, было куда расходиться.