Хокни: жизнь в цвете - Катрин Кюссе

низкий столик, на котором Дэвид разместил несколько предметов: стопки книг, вазу с яблоками и бананами, составлявшими единственное теплое пятно на холсте, где царил голубой цвет, и сухой кукурузный початок, чья символическая форма казалась красноречивым намеком. Верхнюю часть полотна занимало большое окно, давая ощущение пространства, и Дэвид написал его закрытые внутренние ставни тем же бирюзово-голубым цветом, как и бассейнов, океана, калифорнийского неба. Во времена Королевского колледжа, когда Дэвид еще не видел Калифорнию, он выполнил небольшую живописную работу с изображением бегущего человека и голубого пятна в верхней части картины, которую он так и озаглавил: «Человек, бегущий навстречу голубому». И действительно, голубой – особенно насыщенный, яркий и глубокий, цвет Вермеера – был цветом, к которому хотелось бежать навстречу, как к морю. Геометрические линии стола, окна и больших плетеных кресел с резко очерченными углами, в которых сидели Кристофер и Дон, контрастировали с мягкостью человеческих фигур, занимавших, по сути, лишь малую часть пространства. Это был одновременно и натюрморт, и портрет, классическая и очень современная картина, раскрывающая зрителю заботливость Кристофера по отношению к Дону и глубину их связи.

Счастье было возможно. Дэвид испытывал его, просыпаясь рядом с любимым по утрам, устраиваясь перед мольбертом, чувствуя запах эвкалиптов после дождя, наполняя легкие ароматом жасмина и соленым ветром Тихого океана, встречая Питера вечером перед ужином. Счастье, вопреки тому, что утверждали романтики, не было несовместимо с творчеством, а творчество необязательно рождалось от недостатка, но также и от избытка. Решение переехать в Лос-Анджелес, принятое им пять лет назад, в те времена, когда он не водил машину, – абсурдное, с точки зрения его нью-йоркских друзей, – было лучшим поступком в его жизни.

Питер сильно скучал по Европе, в которую он просто влюбился в то лето, которое они провели в Англии, Франции и Италии. Он говорил, что родился не в том месте и не в то время. Ни на что не надеясь, он решился подать документы в Королевский колледж и в Слейд и попросил у Дэвида рекомендательное письмо. Когда ему отказали в Королевском колледже, Дэвид, который ожидал этого: в колледж принимали не более пяти-шести учеников в год, – был наготове, чтобы его утешить. Он даже взял на себя ответственность за это поражение: учитывая его скандальную репутацию, сказал он, письмо оказало Питеру медвежью услугу. Несколько дней спустя пришло еще одно письмо, на этот раз из Слейда. Питер пожал плечами и распечатал его, уже без особых ожиданий, и вытаращил глаза от удивления: его приняли.

Впервые их желания вступали в противоречие; они обнаружили друг в друге волю, которую нельзя было укротить любовью. Дэвид не имел ни малейшей охоты уезжать из Лос-Анджелеса и уж тем более возвращаться в Англию – страну ходячих мертвецов, где всем заправляет элита, где нет ни равенства, ни демократии и где нельзя заказать бокал вина после одиннадцати часов вечера, если только не платишь безумные деньги, чтобы быть членом какого-нибудь клуба. Раз уж они нашли на этой планете место, где были счастливы, зачем испытывать судьбу где-то еще? И что нового может узнать настоящий художник в художественной школе? Питер знал основы рисунка, у него был талант – ничего больше ему не требовалось. Они яростно и подолгу спорили, каждый оставаясь при своем мнении. Конечно, говорил Питер, художниками становятся не в учебных заведениях, но учеба помогает художникам в их карьере – и даже в их личной жизни! Разве не благодаря золотой медали Королевского колледжа они встретились? И диплом, который так мало значил для Дэвида, разве не служил ему визитной карточкой, когда он только начинал карьеру? Разве Касмин не нашел его в Королевском колледже? Учиться в Лондоне, в такой знаменитой школе, как Слейд, было уникальным шансом: разве Дэвид мог лишить этого шанса человека, о котором он говорил, что любит его? Они уедут только на время его учебы, на три-четыре года. И если в Англии они не будут счастливы, им достаточно будет всего лишь еще раз пересечь океан, чтобы снова оказаться в своем раю. Please, David, please. Его аргументы подкреплялись нежными и очень убедительными ласками. Дэвид уступил.

Его страхи оказались напрасны: их жизнь в Лондоне мало отличалась от той, что они вели в Калифорнии. Они обосновались в маленькой квартирке на улице Поуис Террас, откуда Питер мог добраться до Слейда на метро за двадцать минут. Дэвид работал дома и к концу дня с нетерпением ждал любимого, возвращавшегося с занятий или из своей мастерской. Поначалу Питера ждало огорчение: он узнал, что ученики-иностранцы не имели права претендовать на место в мастерской для самостоятельной работы в Слейде. Но Дэвид нашел для него комнату у своей подруги Энн, которая недавно развелась с мужем. Энн тоже была художницей и, кроме того, матерью очаровательного двухлетнего малыша с поэтическим именем Байрон – он родился как раз в то лето, когда Питер и Дэвид встретились, – и ей нужна была прибавка к доходам. Энн жила на Колвилл-сквер, в пяти минутах ходьбы от них, – и, кстати, именно ее бывший муж, старый товарищ Дэвида по Королевскому колледжу, убедил его поселиться в Ноттинг-Хилле. Удобнее места для мастерской нельзя было и представить.

Конечно, небо в Лондоне более серое, чем в Лос-Анджелесе, зато культурная жизнь – богаче, и у Дэвида здесь было больше друзей. Куда только их ни приглашали. Они посещали премьеры оперных и драматических спектаклей, кинофильмов, ходили – вместе с Селией и Мо – на дефиле, которые устраивал их приятель, модельер Осси Кларк. Бывали на вернисажах у Касмина и в других галереях. Ужинали в модном ресторане Одина, владельцем которого был один из их друзей. По выходным отправлялись с визитами к аристократам или знаменитым артистам – обладателям замков в английской провинции, утопавших среди садов. Питер был в восторге и без конца фотографировал. А Дэвид смотрел на свою родину глазами молодого американца и учился любить ее заново. По воскресеньям они устраивали чай с мини-сэндвичами и пирожными, напоминавшими ему детство. Эти чаепития вскоре стали так популярны, что у них вечно не хватало чашек для всех желающих. В их отношениях никогда не царило столь полной гармонии. Питер почти каждый день благодарил Дэвида за то, что он открыл для него доступ в этот мир – несравненно более изысканный и утонченный, чем его родная Калифорния. Он влился в ритм лондонской жизни, как если бы жил тут с рождения. Миловидный и юный, он представлял собой лакомый кусочек среди окружавших его людей старшего возраста. Удобных случаев хватало, да и друзья не всегда соблюдали лояльность (тот же Генри, в Лос-Анджелесе, разве не набросился однажды, как коршун, на Питера, оказавшись с ним наедине в их студии на бульваре Пико, в самом начале их отношений? Дэвид долго хохотал, когда Питер – шокированный, будто стыдливая девственница, – рассказал ему об этом происшествии).