Новый Мир ( № 8 2006) - Новый Мир Новый Мир

Было часов девять утра, я оказался один на маленькой улочке возле Северного вокзала. Посетил пустое Интернет-кафе, здесь они были куда опрятнее, чем подвал в Гамбурге, и располагались выше уровня земли. Получил мейл от той подруги, которая возила меня в Англию. Трудно было поверить, что всего два месяца назад. Подруга злилась. Я совершенно не помнил, сообщил ли ей перед отъездом, когда меня следует ждать назад. Вряд ли. Сам понятия не имел. Судя по письму, она рассчитывала, что я вернусь через неделю и мы будем благопристойно ходить по бутикам. В общем, ей меня не хватало. Сначала. А потом она сообразила, что все к лучшему. Я представлялся ей существом надежным и ориентированным на правильные ценности. Но теперь открылись мои настораживающие устремления к бродяжничеству и подзаборному образу жизни. Она хочет, чтобы я знал, что это ее не устраивает.

Ответ я писать не стал, почистил спам и вышел на воздух. Я вообразил полярного исследователя, благополучно вернувшегося домой и уже забывающего про ужасы льдов и мрака, — и тут ему доставляют (написанное, наверное, на шкуре нерпы) требовательное послание эскимоски, с которой он от тоски имел на зимовке пятиминутную любовь. Но прогнал эти мысли: аналогия была нечестной, и цинизм вообще мне противен, не мое.

Из подъезда передо мной появилась женщина лет тридцати пяти, в черных брюках, короткой замшевой куртке, на высоких каблуках. Я успел увидеть ухоженный цветной садик во внутреннем дворе ее дома. Не то чтобы она сразу чем-то особенно привлекла мое внимание. Я остановился, потому что нужно было навести ревизию мелкого барахла в карманах. И вдруг поймал себя на том, что мне интересно за ней наблюдать. Присел на низкий карниз или, может быть, ложный подоконник. Крошечное — на три столика — кафе располагалось прямо через улицу. Там она устроилась у самой витрины, съела булку, тонко переложенную какой-то ветчиной, и выпила стакан молока. Затем перешла улицу еще раз — теперь по диагонали — к другому кафе, чуть побольше первого. Я тоже перешел на другую сторону, чтобы видеть ее. Сидит у стойки, пьет из маленькой чашки эспрессо, курит, осторожно посматривает на меня — заметила. Я, разумеется, делаю отсутствующий вид. После кофе пересекла мостовую еще раз — на улице тихо, машин нет, вообще никого сейчас нет, кроме меня и ее (итальянцы — это вам не немцы, прущие плотным потоком по служебным делам с пяти утра), каблуки стучат по асфальту, от стен отлетает быстрое, легкое эхо (акустический образ Европы); ключом отперла другую дверь, скрылась за ней, но через минуту опять выходит — поднимать жалюзи на витрине своего магазина. Женские сумки из кожи, из ковровых тканей… День начался. Не слишком-то оживленное место, вряд ли у нее много покупателей. Я уже ухожу, она уже видит меня со спины, дурацкий штатив на плече. Тот, кто с рождения дышал тем же воздухом, что и я (по крайней мере вырос в интеллигентской семье, где часто говорили про искусство, про человеческое предназначение и спорили, существует ли духовность), всегда будет считать, что от покоя обязательно попахивает застоявшимся временем (кивок нелогичному Пудису), тиной, болотом. А здесь, в Италии, меня в который раз задевает такая вот самодостаточная мерность их жизни, видимая правильная любовь к себе, доверие к миру, за которыми угадывалась изначальная неоскорбленность. Наверняка и тут под поверхностью гуляют свои демоны, но — свои, не такие, как наши. А вот этого всего не сымитируешь просто ради сохранения приличий, не изобразишь — глаза выдадут, жесты. И я думаю: надо бы попробовать самому, надо бы как-то так устроить, чтобы вернуться сюда уже не туристом.

Покой покоем, а такой плотности магазинов со снаряжением для экстремального туризма я не встречал больше нигде.

Мне кажется, промышленный, совершенно не аристократичный, но все же и не превратившийся полностью в индустриального или делового монстра Милан — подходящий город, чтобы жить здесь совсем чужим. Не сливаться с ним, остаться посторонним — и не ощущать ущербности, получать от этого удовольствие. С тех пор как Пудис погиб, потребность пожить вот так делается для меня все насущнее.

К тому же здесь, говорят, мягкая зима, вроде нашего дождливого позднего октября. И мне это по душе.

Тем же вечером удалось лицезреть самых настоящих исламских радикалов. Непосредственной угрозы для нас от них, конечно, не исходило, однако впечатление осталось тяжелое, оно не развеялось и не развеется, наверное, никогда — так человек вряд ли когда-нибудь забудет встречу с инопланетянином или привидением, посланцами мира иного, с его миром заведомо несовместимого. Неподалеку от хостела, где мы ночевали, располагался магазинчик, и в нем был кафетерий. Владел магазинчиком немолодой уже иранец. По-моему, ничего специфически восточного здесь не продавали, разве что расфасованные сладости и булки какой-то особой выпечки. Может быть, продукты как-то и отличались от тех, что продаются повсюду, но я в этом разобраться не мог. Во всяком случае, заходили сюда все подряд: арабы, негры, итальянцы. Бизнес иранца держался, судя по всему, на том, что до ближайшего супермаркета было четыре квартала, и многим из живущих в округе просто лень было ходить так далеко за каждой мелочью. Мы облюбовали этот кафетерий, потому как там можно было выпить не дорогое эспрессо или капучино, а обычный пластиковый стакан кофе с молоком типа “три в одном” — в Италии такой простенький столовский вариант, которого, кстати, нам, русским водохлебам, ощутимо недоставало, можно встретить только в Макдоналдсе.

Иранец был молчаливый и замкнутый. Зато помогал ему в магазине улыбчивый парень из Афганистана по имени Амир. С Амиром мы подружились. Он хорошо относился к русским — у него отец был врачом, несколько лет проучился в Советском Союзе и потом работал в Кабуле с русскими врачами. Амир рассказывал о себе много интересного. Последняя война застала его студентом, он изучал историю — и, кстати, вместе с английским еще и русский язык: были хорошие преподаватели. Вообще я никак не ожидал, что мы встретим в Европе столько людей, более-менее говорящих по-русски. Амир объяснил, что при талибах ввели много разных ограничений, но преподавания истории они почти не коснулись. Только очень часто приходилось прерываться и вставать на молитву — и попробуй сачкани! А вот обучение языкам прекратилось сразу, и учителя по большей части куда-то пропали. Теперь мы общались с ним, мешая русский с английским. У Амира было увлечение — крикет! Он входил в сборную Афганистана, состоявшую из студентов и торговцев коврами. Они мечтали достигнуть уровня команд Австралии и Англии и встретиться с ними на поле. А пока что ездили на товарищеские матчи со сборной Пакистана. Уже вовсю шла война, а они продолжали тренироваться. Тренировки проходили на центральном стадионе Кабула. В остальное время стадион использовался для публичных казней.

А потом у Амира появилась возможность переехать к родственникам сюда. Нет, иранец ему не родственник, просто взял на работу. Иранец перебрался в Италию уже давно, сразу после революции. А сам Амир не жалеет, что приехал. Он думает, ему бы не удалось сейчас продолжать там учебу. А здесь он надеется опять поступить в университет. У него уже отложено немного денег, к тому же существуют разнообразные программы, фонды, стипендии — нужно только знать, как предлагать себя, как и к кому обращаться, и он все время занимается этим.

Мы сидели со своим теплым кофе за пластмассовым столиком на пластмассовых стульях. Пудис сматывал пленку — у него появилась привычка подносить фотоаппарат к уху, слушать щелчок, когда пленка заканчивается. Амир подошел поздороваться и перекинуться с нами парой слов. Иранец что-то переставлял на полках возле кассы. Вообще Амира иранец как-то мало замечал — при нас никогда не отдавал ему распоряжений, совсем, по-моему, к нему не обращался. Видимо, парень его всем устраивал, хотя афганец явно проводил в болтовне с посетителями многовато служебного времени: надо думать, мы не одни были у него здесь такие приятели.

Вот тут они и появились. Их было трое, все, видимо, арабы, причем двое одеты цивильно: куртки, джинсы — а третий, тоже молодой, но с бородой до груди, был в тюрбане и белом бурнусе (потом Амир скажет: странно, после одиннадцатого сентября на них здесь смотрят все-таки настороженно, и они стараются не привлекать к себе лишнего внимания). Разговаривали по-итальянски. Вернее, говорил, быстро говорил, только белый. Он что-то коротко спросил, показав подбородком в нашу сторону, иранец коротко ответил. После этого на нас больше не обращали внимания, обступили хозяина. Иранец отвернулся от полок и стоял совершенно неподвижно, смотрел не на них, а перед собой, глаза у него остекленели. Эти трое не были похожи на рэкетиров, не казались опасными. Напротив, выглядели очень даже интеллигентно, как какие-нибудь молодые научные сотрудники. И лица их вполне можно было назвать “светлыми”, одухотворенными. Так что все это отнюдь не напоминало бандитский наезд. Но я почувствовал, как сразу напрягся Амир. “Что творится?” — шепотом спросил Пудис. “Они приходят ко всем мусульманам, — так же тихо ответил Амир. — Приходят говорить о Коране. Они хотят, чтобы все отдавали им деньги, на их борьбу. И чтобы молодые уезжали обратно воевать. В вашу Чечню тоже. Мне уже предлагали — я отказался. Мне не угрожают. Может быть, они оставили меня в покое. Но многие едут. Я знаю несколько человек. Не из страха. Они чувствуют себя здесь — как это сказать — неполными людьми. Они хотят быть героями. Сражаться за веру”.