Хорошие деньги - Эрнст Августин

Или, например, набить патроны болезнетворными микробами. Вирусами какой-нибудь дифтерии. Или столбняка… Дядя был убеждён, что возможности есть.

Или под прикрытием ночи набросать через ограду битого стекла для вратаря?

Я думаю, он ломал над этим голову в течение многих дней, и сама работа воображения уже приносила ему облегчение, но, видимо, не до конца, потому что однажды я вдруг увидел, как он, обезумев, гоняется по площадке за вратарём, — такого я никак не мог ожидать. Лицо его посинело от ярости, он отчаянно бросался то к одному, то к другому, тогда как игроки с лёгкостью уворачивались от него и занимали безопасное положение.

И как он вообще там оказался? Должен сказать, теперь мне его было даже жалко.

На его-то старых ногах.

Особенно глумливо вёл себя Аксель. Он подпускал его совсем близко, отбегал в сторону, снова подпускал его к себе и опять отпрыгивал.

Но потом случилось нечто такое, что оставило во мне глубочайший след, — нечто из области конфликта поколений, столкновения отцов и детей, если я правильно понял: мальчишка остановился.

Отпрыгнув в сторонку, он вдруг остановился, повернулся к подбегающему дяде и спокойно ждал.

Ну, и что? Возможно, именно это он и сказал, ведь я не мог слышать, я только видел из окна.

Ну, и что ты можешь мне сделать, старик?

Может, хочешь побить меня?

Может, просто схватить?

Я видел, как старик удалялся на своих длинных ногах, — он делал один шаг там, где его противникам требовалось сделать четыре. Они даже не смеялись, не удостаивали его смехом, настолько он был для них малозначим, — так лишь, слегка ухмылялись. И он, мой старый дядя, после этого случая перестал предаваться своим любимым фантазиям, я знаю это, я видел, как он стоял у окна и больше ни о чём таком не думал. Видно было по лицу.

Впрочем, все разрешилось само собой. Однажды футбол отступил на задний план, его сменил велосипед — и чем старше были велосипедисты, тем большие круги они описывали.

— Дети, — говорил дядя, — самые могущественные существа на свете.

С полной убеждённостью.

— Они настолько могущественны, что не нуждаются ни в каком оружии.

С глубочайшей серьёзностью.

— Оно им ни к чему.

Основополагающий разговор.

— Любой щенок обладает таким оружием, как очарование. У любого котёнка этого очарования с избытком, у любого утёнка, да что там, даже маленький скунс, вонючка, располагает им. Даже у маленького муравьеда с этой непобедимой прелестью всё в порядке, подумать только.

Я передаю вам его рассуждения в виде цельного основополагающего разговора, хотя в действительности он тянулся почти неделю, настолько весомой оказалась эта тема.

— Это воздействует на наш инстинкт самосохранения, — размышлял дядя вслух, — но причина не в маленьких размерах детёныша — слонёнок, например, далеко не маленький, — дело в пропорциях.

— В пропорциях?

— Большая голова, короткие ноги — вот она, защитная пропорция. Причём адресуется она не только нам, людям; известны случаи, когда овцы выкармливали волчат, а детёныши тигров сосали самку обезьяны-игрунки.

— Короткие ноги, большая голова, — согласно кивал я.

— И, по возможности, упитанный животик.

Пожалуй, в дядиных словах была правда. Для наглядности он в несколько штрихов набросал (на бумаге «Фермойген») какое-то сказочное животное и показал мне.

— Взять хотя бы такого вот крепенького раздутого щеночка, который радостно виляет своим обрубком. Представим себе, что он оставлен на произвол судьбы. Любой злодей при желании может его хоть повесить, хоть сожрать, хоть выкинуть в окошко, даже не опасаясь никакого наказания, кроме общественного порицания. И вместо этого — о чудо! — сердце злодея внезапно размягчается, он тискает этого щенка чуть не до смерти, натискаться не может, он его ласкает и треплет, он его раскармливает до состояния шара. И всё почему? Потому что он очаровательный.

— Но детей, — возразил я, — я имею в виду человеческих, ты ведь не находишь такими очаровательными? А, дорогой дядя?

— Безумно очаровательные, — сказал он, — только сами они как раз даже не считают нужным быть очаровательными, они полностью автономны. Кто хоть однажды пытался вызвать у них улыбку, второй раз уже не будет пытаться. Ты, например, а, дорогой племянник?

— Что я?

— Ты пытался?

Пришлось признаться, что нет, не пытался.

— И правильно, это было бы тщетно. Практически невозможно подвигнуть их на что-либо подобное, они взирают на тебя холодно, разве что бровь слегка приподнимут; а если и улыбнутся, то лишь от сознания собственного всесилия. Ямочки на щеках — только от собственного всемогущества. Не знаю, что это, инстинкт или опыт, но откуда-то им известно, что им это ни к чему.

— Но! — восклицал дядя. — Боже сохрани, если ты доведёшь его до слёз! Убить тебя будет готова не только мать, но и все окружающие, вся почта, весь вокзал, весь супермаркет. Они убьют тебя на месте. А ребёнок, который давно перестал орать, лежит себе в коляске и посматривает на тебя с полным презрением. А всё почему? Потому что он — самое могущественное существо на свете.

Хорошо ещё, что он не замахнулся на обобщения в стиле Дарвина. Мол, в соответствии с законом естественного отбора в будущем на свет должны появляться только лысые уроды без ямочек или что-нибудь в этом роде. Нет, до этого он не дошёл, но я уверен, что, если бы размышления привели его к таким выводам и убеждению, он бы ни перед чем не остановился.

Ведь тут-то и произошла эта история с подвалом.

— Детей, — сказал дядя, в очередной раз пускаясь в рассуждения, — просто больше нет вообще. Ребёнок — это вот что: он берёт в руки деревяшку и объявляет её куклой или лошадкой, и она становится куклой или лошадкой. Ще теперь эти дети! Теперь они покупают готовых лошадок в магазине, причём лошадки должны быть непременно фирменные, по самой последней моде.

Тогда он был ещё далёк от окончательного озлобления, но в один прекрасный день оно его настигло. Он встретил это озлобление лицом к лицу, поджидая его в дверях подвального этажа.

День клонился к вечеру, было часов шесть. К этому времени в нашем дворе побывало уже два мяча: от Франка и от Себастьяна. Теперь настала очередь Акселя. Тот быстро нашёл мяч и собрался было тут же перелезть через ограду назад, но неожиданно на его пути возник дядя.

Лучше было бы мне не рассказывать эту историю, потому что всё равно она будет понята превратно. Дядя вовсе не возмущался, не метал громы и молнии и не размахивал руками, напротив, он был очень мил.

— А не хочешь ли ты, мальчик, — сказал он, — лучше пройти через дом? Это было бы проще и легче, на площадку вернёшься через улицу, а мяч возьми с собой.

Акселю это совсем не казалось ни проще, ни легче, но ведь он находился на чужой территории, а здесь приходилось считаться не только со своими желаниями.

Дядя пропустил его вперёд, они вошли в дверь подвального этажа, после чего дядя запер за собой дверь на две задвижки и на засов, а потом ещё долго возился с висячим замком. Лишь покончив со всем этим, он взглянул на Акселя и сказал:

— Внутрь мы вошли, теперь будем надеяться, что и наружу выберемся.

Потому как уже стемнело.

Здесь, в подвале, Аксель казался гораздо меньше, а дядя гораздо больше, чем во дворе. Нет, дядя его не убил и даже вообще не тронул. Он его даже за ухо не оттаскал. Просто мальчик не мог в темноте найти выход и проплутал в подвале достаточно долго. Примерно до половины седьмого.

В этот же вечер тот чугунолитейщик или железных дел мастер учинил большой скандал и поднял настоящую бурю, он возмущённо орал на улице, где собрались соседи. Орал, что дядя чудовище, что он очень опасный субъект, которого лучше всего было бы арестовать.

Я бы не стал доводить дело до этого.

Я согласен, дядя повёл себя неправильно, он занял действительно отталкивающую, даже антиобщественную позицию. Конечно, напрямую он мальчику ничего не сделал, а тем более то, что ему приписывали.

Тем не менее с детьми так не обращаются, — я хочу сказать, было бы вполне достаточно разумного слова, сказанного в нужный момент.

Когда я говорю «общество», я не подразумеваю ничего идеологического, я имею в виду людей, придерживающихся общепринятых норм, социально адекватных, что ли, а под словом «социальное» я имею в виду противоположность «асоциальному», антиобщественному.

В данном случае дядя решительно переступил границы, и не успела эта история как следует забыться, как возникло дело с той зловещей петицией по поводу переименования Гудрун-штрасе, и уж эта история дискредитировала его на самом деле.

Был бы он по крайней мере левый… Понимаю, что я не могу судить об этом компетентно, ведь мы в своей восточной «зоне» якобы проспали шестидесятые годы, и, вообще, мы ведь не могли сохранять там объективность, а теперь мы все оказались под одну гребёнку стрижены: коммунисты. Я хочу сказать, был бы он левый, у него были бы, по крайней мере, основания для социального протеста, а так он получался всего лишь асоциальным. В буржуазном, а также и в антибуржуазном смысле.