Прекрасная Катрин - Жюльетта Бенцони

– Что будем делать? – спросила Сара.

– Постараемся найти способ выбраться, – ответил Готье, пожав плечами, – я не собираюсь дожидаться, пока чума превратит меня в вонючий труп, который выволокут крюком и швырнут в огонь. Вы не согласны?

– Он еще спрашивает! – фыркнула Сара, и в глазах ее сверкнула молния. – Но как отсюда выйти?

– Надо подумать, – ответил Готье, взвалив на плечо узел с вещами обеих женщин.

У Сары тоже был небольшой узелок с бельем, а золото хранила Катрин в потайном кармашке юбки. Свободной рукой великан взял Катрин за запястье, чтобы помочь ей идти.

– Пойдемте! Не надо плакать, госпожа Катрин. Я найду какую-нибудь щель в этих стенах, и мы обязательно выберемся. А пока нам надо поесть и найти пристанище на ночь. Потом я обойду укрепления.

Катрин безропотно позволила увести себя от ворот. Они вновь поднялись по улице Порт-Друэз, с каждым шагом все сильнее ощущая запах горелого мяса. На площади их заметил человек с клювом, который, как оказалось, был врачом-монахом.

– Немедленно уходите! – крикнул он властно. – Нельзя разгуливать по городу. Возвращайтесь к себе!

– Куда? – спросил Готье. – Мы нездешние. Мы только что вошли сюда, чтобы раздобыть немного еды. А теперь ворота закрыты, и никого не выпускают.

Монах пристально глядел на них из-под своей маски с очками из толстого стекла. Голос его звучал глухо, и в нем чувствовалось раздражение.

– Здесь вам нельзя оставаться. Слушайте внимательно… Неподалеку стоит монастырь Богоматери. Через эти ворота вы пройдете к домам каноников, – сказал он, указывая на каменную арку, перегораживающую переулок, – а по правую руку увидите длинное здание с каменными пилястрами, под черепичной крышей. Оно называется Лоанс.

– Гумно для десятины, – прервал его Готье.

– Ты нормандец, друг. Это слово пришло к нам из-за моря, на кораблях с головой дракона.

– Да, я нормандец, – с гордостью подтвердил великан, – я еще знаю старый язык.

– Ступайте в Лоанс! Городские бедняки, которым теперь нельзя идти за хлебом в деревню и не достучаться до богатых домов, в которых все заперлись из страха заразиться, собираются в Лоансе, и монахи приносят им поесть. Увы, дать они могут немного, потому что припасы на исходе, а гумно опустело. Скажите отцу Жерому, который ведает раздачей хлеба, что вас прислал брат Тома. Когда поедите, присоединяйтесь к тем, кто денно и нощно молится в соборе о спасении несчастного города.

В молчании трое странников двинулись в указанном направлении. Катрин ощущала невероятную усталость. В голове у нее было пусто, перед глазами вертелись круги, и она едва волочила ноги. Город казался ей ужасной западней, которая вдруг захлопнулась, не оставив им никакой надежды. Опираясь на руку Сары, она шла, ничего вокруг не замечая.

– Когда вы чего-нибудь съедите, дело будет лучше! – проворчал Готье. – Я всегда замечал, что при крупных неприятностях надо как следует поесть. Поднимает настроение!

Лоанс они нашли без труда. Там уже было полно народу. Жалкие оборванные люди толпились вокруг худого монаха в белой сутане, раздававшего хлеб. Блики от света факела плясали на его суровом угловатом лице, на волосах и тонзуре. Готье, оставив женщин у дверей, протолкался к нему.

– Нас послал брат Тома, – сказал он, – нас трое, мы нездешние, ворота закрылись за нашей спиной. Мы хотим есть!

Монах достал из корзины три ломтя черного хлеба и протянул их нормандцу.

– Ешьте! – произнес он устало. Потом, приподняв тяжелый кувшин, налил в кружку воды: – Пейте!

К нему уже тянулись умоляющие руки других, и он больше не обращал внимания на Готье, вполне, впрочем, довольного. Они втроем уселись прямо на землю и по-братски поделили скудный ужин. Катрин съела свой кусок с жадностью, напилась холодной воды и почувствовала себя лучше. По крайней мере, в желудке больше не екало, и прекратились спазмы, вызванные то ли страхом, то ли голодом. К ней возвращались силы: молодое здоровое тело встрепенулось, а на щеки вернулся румянец. Сидящая рядом Сара уже начала дремать. Она проглотила свой кусок слишком быстро, будто не ела несколько дней подряд, и ее тут же разморило. Что до Готье, то он устроился чуть поодаль, рядом с худым оборванцем, чьи лохмотья были когда-то красного цвета. Ел дровосек не торопясь, как человек, который знает цену каждому куску. Время от времени он перекидывался парой слов с соседом.

Со своего места Катрин могла слышать почти весь разговор. Человек в красных лохмотьях глядел на огромного нормандца с нескрываемым восхищением. Вначале Готье лениво отмахивался от его вопросов, но затем оборванец спросил в лоб:

– Ты откуда? Я тебя в городе никогда не видел. Сам я из Шазе, есть неподалеку такая деревня.

С Готье мигом слетело равнодушие, и он оглядел своего соседа с интересом.

– Из Шазе? Что рядом с Сен-Обен-де-Буа?

– Ты там бывал?

– Нет. Но у себя в Нормандии я знал одну девчонку, она была из ваших мест. Англичане, разграбив деревню, взяли ее в свой обоз, потому что она была красивая. Так она и шла за ними с другими шлюхами, но ей было так страшно, что она немного свихнулась. У нее появилась навязчивая идея – хотела непременно вернуться домой. И как-то ночью попыталась бежать, а один из лучников выстрелил ей вдогонку. Я нашел ее на заре у большого дуба, из плеча у нее торчала стрела. Я, понятно, унес ее в свою хижину и стал лечить, но было слишком поздно. Она умерла на следующую ночь, у меня на руках. Звали ее Коломб… Бедняжка! Мало ей оставалось жить, но весь день, умирая, она без умолку говорила о своем Шазе… «Несколько домишек под бескрайним небом, – говорила она, – а вокруг бесконечные поля».

– Сейчас остались только поля и небо, – прошептал с горечью человек в красном, – да еще остатки почерневших стен. Англичане сожгли эту крохотную деревушку, которая посмела хранить верность королю Карлу и считать Жанну – Орлеанскую Деву святой. Мои родители погибли в пламени пожара, но я знаю, что Шазе возродится из праха и что я обязательно вернусь туда.

Катрин слушала с возрастающим интересом. С момента ухода из Лувьера она задавалась вопросом, какой была прошлая жизнь Готье. Рассказанная им история немного приоткрывала покров тайны, окутывавшей ее необычного спутника, и усиливала симпатию, которую она ощутила инстинктивно. В нем угадывалось врожденное благородство, истинное великодушие. Она сама могла в этом убедиться, увидев, как он ринулся на помощь нормандским прачкам. И она легко могла представить, как нежно он ухаживал за умирающей девушкой, приняв ее последний вздох и облегчив предсмертные страдания. Сара могла говорить что угодно: этому странному человеку можно было доверять. Он был надежен и чрезвычайно привлекателен.