По делам их - Надежда Попова

Все тот же Ланц в один из смурных февральских вечеров неожиданно пригласил его в свой дом; из учтивости Курт предпочел не отказываться. Явившись в назначенный час, он с удивлением узнал, что нагловатый, по временам хамски циничный Дитрих в домашних стенах является тихим и предупредительным мужем, краснеющим перед собственной женой при малейшем упреке, даже шутливом, с ее стороны. Из обрывков мельком услышанных разговоров, из недосказанных фраз за столом Курт вывел, что идея позвать к ужину одинокого сослуживца принадлежала именно ей — бездетной женщине сорока с небольшим, которая, дай ей волю, наверняка запеленала бы майстера Гессе и стала бы кормить с ложечки…

Именно за ужином, впервые за два месяца совместной службы, Ланц потребовал снять перчатки. Понимая, что тот отчасти прав, что он нарушает некоторые приличия, Курт все же прекословил, норовя отшутиться, но когда дальнейший диспут показался ему излишне острым и не стоящим уже таких неприятностей, он все-таки обнажил руки, уставясь на Ланца с требовательным ожиданием и почти вызовом, всем своим видом вопрошая — «ну, доволен?». Хозяйка дома смешалась, тут же припомнив, что где-то в соседней комнате ее ждет безотлагательное дело; Ланц, не моргнув и глазом, просто качнул головой: «Ничего себе. Как это тебя угораздило?». «Я ношу их для того, чтобы меня об этом не спрашивали», — не слишком кротко отозвался Курт, снова затягивая руки в тонкую кожу.

Ужин прошел напряженно; лишь ближе к полуночи, когда хозяйка отошла ко сну, покинув их наедине с пивом, разговор, возвратившийся все к той же теме, все-таки наладился. Без доскональностей (половина из коих относилась к категории «секретно, для внутреннего пользования», а половина была просто слишком неприятна и слишком еще свежа в памяти, чтобы говорить об этом) Курт поведал историю своего первого дела, увенчавшегося столь досадным образом. Ланц не стал изображать сострадающих вздохов, а лишь передернул плечами: «Бывает», что странным образом напряженность сняло.

— Мне, — сообщил сослуживец, смотря в сторону, в недро полыхающего очага, — шестнадцать лет назад тоже довелось… поглядеть на эту часть нашей службы, что называется, изнутри. Какой-то ублюдок ночью швырнул в окно факел. Мерзко было, скажу… Главное, что я до сих пор так и не знаю, за что и кто это сделал.

— То есть как? — переспросил Курт ошарашенно. — Всеобще известно, что ни одно покушение на представителя Конгрегации за последние тридцать лет…

— … не осталось безнаказанным. Верно. Это — общеизвестно.

— Стало быть, это неправда?

Ланц пожал плечами, одаривши Курта снисходительной усмешкой, и вздохнул.

— Как посмотреть… Того, кто поджег мой дом, взяли; допрашивали и казнили — как и принято за покушение на инквизитора, живьем и над углями. Однако дело в том, что он не имел против меня, как это принято говорить, «ничего личного», а был нанят кем-то, но вот кем, осталось неизвестным — слишком тот грамотно скрытничал.

— Может, он врал? Пытался избежать наказания, думал — смягчат?

Тот усмехнулся снова — так, что у Курта свело зубы.

— Поверь, после того, как я спрашивал, если у него оставались еще силы врать — ему можно было б в ноги раскланяться за стойкость. Так вот и думай, как полагать — наказан был посягавший на жизнь следователя или нет… А ты теперь, стало быть, огня шугаешься? — спросил Ланц внезапно, не меняя тона, и он вздрогнул.

— Откуда ты это взял?

Сослуживец засмеялся, пихнув его кулаком в бок.

— Абориген, я все-таки следователь, кое-что соображаю. Ты уходишь из архива, когда начинает смеркаться, свечой ни разу не попользовался, когда идешь по коридору — мимо факелов проходя, делаешь шаг в сторонку, сейчас сел подальше от очага, хотя в доме у меня, надо сказать, не жарко. Когда Марта поставила на стол светильник, ты отодвинулся и косился на него все время ужина. Я все раздумывал — к чему б это; теперь понятно.

— Не говори никому, — кисло усмехнулся Курт, отведя взгляд. — Засмеют.

— Буду нем, как могила! — торжественно заверил тот и на следующий день в подробностях проболтался Райзе.

Зима прошла муторно и скучно, Бруно все так же продолжал исчезать неведомо куда, Курт все так же занимал себя изучением архива; теперь вечера в доме Ланца стали довольно частым явлением — ни от одного приглашения он не отказывался: во-первых, при всей своей бесцеремонности Дитрих был все же интересным собеседником, а во-вторых, вкупе с пирожками матушки Хольц эти ужины помогали неплохо сэкономить на пропитании…

К концу февраля Курт почувствовал, что, невзирая на зимнюю пору, начинает зацветать — сам себе он стал напоминать луг, затопленный когда-то паводком; оставшаяся в низменностях вода застоялась, недвижимая и сонная, и на зеркальной поверхности принялись нарождаться вязкие комочки тины. Когда, пробудившись однажды утром, он вообразил себе утро следующего дня, а после — еще одного, и еще такого же спустя неделю, месяц, полгода, Курт не слишком любезно сдернул одеяло с Бруно, без задних ног спящего в соседней комнатушке, и непререкаемым тоном повелел одеваться. Притащив сонного и продрогшего подопечного во внутренний двор двух башен, он снарядил Бруно кинжалами, сыскавшимися в оружейной, и едва ль не час гонял его по площадке, лишь после этой разминки ощутив, наконец, что жизнь вокруг не остановилась, а в венах течет все-таки кровь, а не зеленая болотная вода.

Ланц и Райзе, услышавшие звон, вышли полюбоваться и долго еще следили за тренировкой один — с пристальной внимательностью, а другой — с явным осуждением: не отметить, что Бруно сдерживает натиск противника с трудом (при том, что натиск время от времени делается нешуточным), было нельзя. От этого Курт избавиться, как ни силился, не мог: даже когда ему мнилось, что все обиды прощены, что все позабыто — стоило им сойтись в единоборстве, и он начинал понимать, что прилагает немалые усилия к тому, чтобы не ударить всерьез, если не лезвием, то хотя бы рукоятью, локтем, кулаком, коленом… От того, что Бруно ни разу не пожаловался, молча снося эти избиения, становилось совестно, отчего Курт злился на себя самого и, парадоксальным образом, еще более — на своего подопечного. Порою он начинал помышлять о том, что такая безропотность не в характере Бруно, что во всем прочем он — equus sessorem recusans;[14] все чаще приходило в голову, что подобная тактика поведения была присоветована ему отцом Бенедиктом, решившим таким образом принудить своего духовного сына воззвать к своим христианским добродетелям …

Спустя неполный час Ланц призвал прекратить тренировку, как показалось Курту — проникшись к избиваемому некоторым состраданием; отобрав у Бруно клинки, Дитрих повел плечами, вставши напротив, и кивнул: