Один (ЛП) - Арчер Дэвид

Они были уверены в себе, уверены в своей растущей власти на Филиппинах.

Я решил, что если он облегчает мне задачу, это не значит, что я должен отвечать ему взаимностью. Поэтому я срезал через внешнюю полосу, заставив несколько мотоциклов и машин с визгом остановиться, и ускорился на улицу, прославляющую имя правого преподобного Джи Аглипая. Я жег резину всю дорогу до Бони Авеню, наблюдая за Merc в зеркале, пытаясь не отстать. На Санто-Розарио я вошел в правый поворот под углом и проскочил через поток машин, сделал еще один рыбий хвост на Санто-Нино и остановился посреди дороги с включенными фарами.

Это была улица доктора Хэмптона. Мерс - теперь я мог разобрать, что это был AMG Roadster - подъехал ко мне сзади, остановился, плавно проехал мимо меня и продолжил движение. Когда он уехал, я снова начал движение и проехал мимо большого зелено-белого дома справа, не отрывая глаз от заднего вида. Я остановился в пятидесяти ярдах от дома, заглушил двигатель и стал ждать.

Мерс появился впереди, примерно в семидесяти ярдах от меня, поворачивая с Санта-Аны. Он остановился в тридцати или сорока футах от меня, прямо передо мной. Я вздохнул и вылез из "Тойоты", затем прошел десять шагов до места их парковки. Через тонированное лобовое стекло я увидел, что это были восточные люди. Они смотрели прямо перед собой, не замечая моего присутствия. Я постучал по стеклу со стороны водителя. Оно опустилось, и водитель посмотрел на меня с лицом, которое было чуть менее выразительным, чем некрашеный бетон.

Я прислонился к окну и улыбнулся. Он посмотрел вниз на мои руки. Я сказал:

"Вы, ребята, преследуете меня".

Он поднял взгляд на мое лицо и слегка сузил глаза. После этого эмоционального излияния он ничего не сделал. Я сказал:

"Я хочу, чтобы вы перестали меня преследовать".

По-прежнему ничего. Я вздохнул еще раз и потянулся во внутренний карман. Это вызвало тревожную реакцию, и они оба потянулись к своим вещам. Я поднял обе руки и сказал: "Расслабьтесь, я собираюсь показать вам свое удостоверение".

Они оставались с руками на полпути к своим кобурам, пока я доставал свой паспорт и показывал его им. Я сказал: "Видите? Я гражданин США, иду по своим делам, и вы не должны меня преследовать".

Они нахмурились, глядя на паспорт, как будто я сошел с ума. Я закрыл его и продолжал говорить, пока клал его на место: "Я знаю, что Филиппины - демократия только по названию, но все же, ребята..."

Теперь они смотрели на мое лицо, как на сумасшедшего. Я сунул паспорт в карман, сказал: "Дайте парню передохнуть" и вытащил из-под мышки прототип Maxim 9S. Он был меньше, тоньше и удобнее в обращении, чем старый Maxim 9. У них было чуть меньше секунды, чтобы переключиться с хмурого вида, будто я сошел с ума, на ошарашенный вид, будто я сошел с ума. Максим выстрелил! Трах! И все было кончено.

Я открыл дверь, поднял стекло и достал ключ из кармана водителя. Я снова закрыл дверь, нажал на кнопку замка, и тут же замигали лампочки и раздался звуковой сигнал. Затем я пошел обратно к дому Хэмптона. Дипломатические номера на "Мерсе" гарантировали, что машину не будут искать, по крайней мере, в течение ближайших нескольких часов.

Глава Шестая

В одиннадцать двадцать Марион поднялась со скамейки и направилась в музей. Она прошла в первую галерею, секцию религиозного искусства XVII-XIX веков, и постаралась осмотреться как можно незаметнее.

Он сказал, что если она увидит его, то не должна делать ничего, кроме как вести себя так, будто она его не знает. Но его там не было, и в соседних комнатах его не было видно. Он сказал ей остановиться и полюбоваться одной из святых, и если берег будет чист, он остановится рядом с ней, и они обсудят произведение искусства, на которое она смотрит.

Она бродила по смежным залам в течение получаса, возвращаясь каждые пять минут или около того в галерею №1, но Эда не было видно, и она поняла, что начинает становиться заметной. Поэтому в одиннадцать сорок пять, с нарастающим чувством паники, она пробралась через галереи и вышла из музея на залитую полуденным солнцем улицу.

Долгое время она просто стояла на тротуаре, не замечая огромного, величественного здания позади себя, осознавая лишь дикую панику, толчками нарастающую в груди, и отчаяние, похожее на дыру в ее сознании, через которую здравомыслие начинало утекать. Одна мысль заполнила ее разум, одна мысль преобладала над всеми остальными: она должна была уйти. Она должна была уехать из Манилы и Филиппин, и только Эд мог помочь ей в этом. Эд был ее единственным выходом. Эд был ее дверью к свободе.

Он запретил ей звонить ему и приходить к нему домой. Но она знала, где он живет, и если он не хотел, чтобы она шла туда, то должен был появиться в музее. Отчаяние стало перерастать в негодование, а затем в холодную ярость.

Она начала идти, не обращая внимания на боль в ступнях и ногах. Она повторяла свои шаги по улицам Генерала Луны и Педро Хиля, среди ненавистных, вечно присутствующих безвкусных вывесок, баннеров, плакатов и постеров, под вечной путаницей воздушных кабелей электропередач, похожих на черные паутины в небе. Она шла сквозь толпы людей в шортах и шлепанцах, и по мере того, как она шла, ненависть росла, ярость внутри нее становилась все глубже и чернее.

Наконец она подошла к своему дому в Сан-Хоакине, но прошла мимо него, не в силах смириться с перспективой возвращения в дом с нависшим над ней кошмаром. Она пошла дальше, свернула в Санто-Нино и шла до тех пор, пока не дошла до зелено-белого дома. Там она обнаружила, что ворота задвинуты, но не заперты. Она потянулась, чтобы открыть их, замешкалась на секунду с колотящимся сердцем, затем рванулась вперед.

Внутри маленького двора она встала у входной двери и увидела, что и здесь дверь была задвинута, но не заперта. Она снова толкнула дверь, но более осторожно. Дверь распахнулась. Она шагнула в небольшой коридор и заметила, что сигнализация на стене была выключена. Свет не горел, а экран был мертв. Она толкнула дверь и негромко позвала: "Эд...?", осознавая всю иронию ситуации: хочется, чтобы тебя услышали, но при этом нужно говорить тише, чтобы этого не произошло.

Она прошла в гостиную, обратила внимание на все книги, заполонившие каждый дюйм пространства на полках, на тумбу с телевизором рядом с диваном, на ворох газет и журналов, сваленных на журнальном столике. Здесь никого и ничего нет, сказала она себе и пошла на кухню. Сбоку стояла кружка с растворимым кофе и сахаром. Обе баночки стояли рядом с кружкой. Она потрогала чайник. Он был холодный.

В коридоре она нашла лестницу на верхний этаж и поднялась по ней. Они были выложены бетонной плиткой и поэтому не скрипели при подъеме. Но каждый шаг звучал в ее ушах как барабанный бой. Поднявшись на площадку, она увидела, что дверь его спальни приоткрыта.

И она заметила запах. Она никогда раньше не чувствовала запаха смерти, но какая-то первобытная расовая память, какой-то жестко заложенный древний инстинкт подсказывал ей, что именно этот запах она ощущает прямо здесь и сейчас: настоящая, естественная смерть.

Побуждаемая необходимостью узнать, она двинулась вперед и приложила кончики пальцев к двери. Она мягко надавила и почувствовала, как мертвый холод проникает сквозь кожу. Ее желудок сжался, и она поднесла пальцы к губам, когда комната покачнулась.

Он сидел в нескольких дюймах от двери, немного слева от нее. Его колени были согнуты, большой живот и промежность были покрыты засохшей, свернувшейся кровью, как и ковер, на котором он сидел, прислонившись спиной к стене.

Внезапный страх охватил ее. Что, если убийца все еще там? Она повернулась и уставилась на лестничную площадку и на ступеньки, ведущие на нижний этаж. А как же его записи, его компьютер? Если его убили китайцы, они наверняка обыщут дом, а если обыщут, то узнают о ней.

Она побежала. Она бежала по лестнице, открывая каждую дверь, но нашла только его кабинет, пустую спальню и ванную. Не обращая внимания на пустую спальню, она обшарила кабинет и ванную комнату, выдвигая ящики и шкафы, рассыпая шампунь, кондиционер, мыло, документы, зубную пасту, корреспонденцию и зубную щетку в раковину, ванну и на пол. Она порылась в аптечке, сметая содержимое на пол. Она ничего не нашла, не зная, что ищет.