Дети Шахразады - Тони Молхо

И он уехал — назло! Злой, сбесившийся, горя желанием забыть и эту непостижимую недотрогу, и проклятых Синайских кочевников, уехал, чтобы никогда не возвращаться, уехал на три дня раньше срока, вернув билет и потеряв на этом кругленькую сумму!.. Дома было хуже. Хуже, потому что тоска, тягучая, как жевательная резинка, и такая же неотвязная, разъедала душу каждый день. С утра до вечера, а точнее — до ночи, потому что ночью можно было отключиться. Нет! Дома было лучше, потому что родной университет — это не крошечный музей бедуинской культуры, затерянный в лесу провинциального города Беер-Шева. Это — этнографический музей, громадный кампус, тысячи студентов и сотни преподавателей, колледжи, спортивные площадки, десятки специалистов во всех областях знаний, конгрессы и выставки, круглосуточная библиотека… То есть полно работы, жизнь кипит и слетает крыша, и некогда вспоминать тягучую хрипловатую речь, неторопливые движения и круглые, упругие недоступные ягодицы.

И он засел за работу, и работал круглосуточно. И постепенно жгучий жар, исходящий от вещей и слов, которые он привез из сожженной солнцем страны, стал меркнуть, теряться, остывать. Воспоминания стираются, и хорошие и плохие, время лечит, и безусловную справедливость этого банального высказывания профессор испытал на себе. Он написал и опубликовал ряд статей, выступил с серией докладов, занялся подготовкой к следующей поездке, в Иорданию: решил проследить, как изменяются кочевые традиции в другом месте того же региона. Он был полон жаждой деятельности, но…

Всегда наступает это маленькое «но». Эта роковая заминочка, которая переворачивает весь мир…

Весной он получил весточку от белокурой Рахили — электронное послание. Кроме обычного обмена сводками с университетского фронта, она сообщила, что у нее начинается «шнат-шабатон», академический год, когда она может на деньги университета поехать для повышения квалификации в другой университет. Почему бы не в Мичиганский? А может, они встретятся? Этим летом, а? И отлично проведут летние каникулы где-нибудь на Карибах или на Гавайях? Как он на это смотрит?

Он смотрел на бегущие строчки на экране компьютера, и перед его глазами вдруг встала, как на фотографии, высокая, сильная девичья фигура, закутанная в тысячи одежек. Из-под темного платка, туго повязанного по самые брови, глянули пронзительные черные глаза, чуть шевельнулись полные темные губы, улыбнулись украдкой. И он понял, что это — конец. Хватит бегать от самого себя, хватит затаптывать чувство, которое живет в нем независимо от его желания, живет уже год, живет, несмотря на тысячи любовных похождений и адскую работу. Все. Надо быть мужчиной. Надо взять на себя ответственность и принять решение, которого — без сомнения! — ждут они оба. Он не ответил на соблазнительное письмо. Он сменил билет и вместо Иордании приземлился в Тель-Авиве.

Нежаркий майский день клонился к вечеру. Уже потянуло прохладным ветерком, и высокие стебли камыша, которым был обсажен игривый ручеек, протекающий через университетский дворик, закачали пушистыми головками. Солнце, склоняясь к приземистому зданию библиотеки, оставляло на щербатых плитах известняка длинные изломанные тени, игриво перепрыгивающие со ступеньки на ступеньку. Хосния, нахохлившись, сидела на одной из ступенек и задумчиво глядела на волны, пробегающие по камышовому морю. Все девчонки по группе давно ушли обедать, а она осталась посидеть и подумать — может быть, последний раз в жизни. Озорной ручеек пел свою незамысловатую песенку, она прислушивалась к его журчанию и горестно думала, что вот тут, сейчас, пришел конец ее жизни. Свободной, вольной жизни, потому что ее муж, конечно, не разрешит продолжить учебу, да и не до учебы будет, когда пойдут дети.

Сегодня утром мать объявила, что Тарик, сын Хани, старшего брата отца, хочет жениться на ней, и чтобы она не вздумала артачиться, потому что не много найдется сумасшедших, согласных взять в жены девушку, целый год околачивавшуюся в греховной Беер-Шеве. Тарик, конечно, хороший парень, тихий, спокойный, он вряд ли будет ее бить, да и в школе он учился — недолго, но учился. Значит, не зря полгода назад он начал строить дом, и не зря дядя Хани, приходя к отцу, оценивающе посматривал на нее. Она, дурочка, тогда не обращала внимание на эти взгляды, а напрасно… И напрасно тешила себя мыслью, что она — особенная, что ее минует извечная судьба бедуинских девушек — замужество и роды, роды, роды, и работа дома и в поле, и ублажение мужа, и опять роды…

Хосния представила себе худую жилистую фигуру Тарика, развалившуюся на диванных подушках, его острый хрящеватый нос и такой же острый, выпирающий кадык на длинной худой шее, и ей стало дурно. Она вспомнила его узловатые пальцы с обломанными от тяжелой работы ногтями, выпуклые ногти, обведенные черной каймой, — она обратила на них внимание, когда подавала ему и дяде чай и домашнее печенье. Этими пальцами он будет лапать ее? Его глаза, бегающие как у хорька, под куриными бровками, прокуренные жидкие усики и восторженный голос, кричащий мальчишеским фальцетом «Гол!» — мужчины смотрели телевизор.

И он будет отцом моих детей?! И ему я буду готовить еду, мыть ноги, шить и стирать одежду, повиноваться каждому слову, отдаваться ему, когда он захочет… Чего именно он захочет, Хосния не решилась додумать. И так мерзко, гадко, выть хочется. И, конечно, он запрет ее дома, как мужнюю жену. Разумеется, он изредка будет брать ее с собой на море или на прогулку в торговый центр, или даже в банк, как отец берет мать, но об учебе, книгах и свободе можно забыть. И, Аллах всемогущий, до чего же он противный! Отвратительный. Мерзкий…

И он возьмет мою девственность?! Я ее берегла, дура, для него?! О, Аллах… И ничего, ничего нельзя поделать!.. Может, утопиться?

Неожиданно на ладонь упала капля воды — большая и прозрачная, и медленно поползла по смуглой чистой коже. Хосния подумала, что это брызги из ручейка, но тут же упала вторая капля, и девушка поняла — это она плачет. Слезы закапали из глаз помимо ее воли, и тут ей стало настолько жалко себя, что она заткнула рот концом платка, чтобы не завыть в голос, натянула платок на лицо, чтобы никто не увидел, и расплакалась. Бурно, самозабвенно, уткнув лицо в судорожно сведенные колени, ничего не видя и не слыша вокруг.

Она почувствовала, что кто-то осторожно обнял ее за плечи — вот заразы, выплакаться не дают! И зло передернула плечами, чтобы сбросить ненавистные руки. Чем они могут помочь, доброхоты фиговые? Где им понять ее?! Но руки не унимались — теплые и добрые, они продолжали гладить ее плечи, голову, они обняли ее так, что стало трудно дышать. Невозможно плакать и не дышать! Дрожа от злости, она скинула с лица платок и резко повернулась к ненавистному доброжелателю — вот сейчас она ему задаст! — и тут же услышала голос, который не могла забыть: