Третья мировая Баси Соломоновны - Василий Аксенов

И повторял его, повторял, назидая… Один!.. Один!.. Один!..

А мальчик мой впал в ступор и все твердил: «Раз, два, три…» — как будто ему не было больно.

На полтора оборота. Ровно. Замок щелкает трижды. Ящик выходит легко. Юрка зачем-то снова поворачивает на пол-оборота и торжествующе отступает в сторону — смотри, мол…

В недрах белесого дерева зажужжало. Невидимый тимпан звякнул протяжно…

Бесшумное нечто таинственно происходит, и в глубине стола разливается цвет темной вишни.

Если сталь раскалить досветла и бросить в масло (не помню, правда, точно — в конопляное или льняное), поверхность становится черной. Совершенно черной. Как вороново крыло. Разве что без отлива.

Дракон поманил.

Из квадратного углубления, облитого теплым винным сукном, тускло поблескивает черный металл. Холод узнавания, словно через катетер, прыскает в подключичную вену, тоскливо разливается по груди…

Слишком уж очевидной была причастность ко мне этого предмета… И он, видимо, понял то же. Вороненый бок глянул на меня участливо. Даже ласково. И ладонь сама собой потянулась…

Папа всегда говорил:

— Глазками надо смотреть, глазками!

Я обнял его всего. Обеими руками. Как старинного друга. Большой палец неизвестным доселе, но почему-то привычным движением лег на собачку и с легким щелчком отвел. А указательный обогнул спуск…

…ствол уперся вдруг в отвесную суконную стену, защитного цвета, опечатанную с обеих сторон литыми гербами пуговиц. Мне показалось, что в одно мгновенье увидел я и земной шар, и звезду над ним… И серп, спутавшийся с молотом, на гамаке параллелей и меридианов, и колосья округ, перевитые слева семь раз, а справа — восемь, по количеству братских республик, отдавшихся Марксовой мудрости, начертанной в самом низу, на складке ленты, мелкими буковками, меньшими даже, чем в ювелирной пробе на папином подстаканнике…

Пролетарии всех стран, мол…

Я даже успел подумать, что гербы эти странно похожи на венки, которых множество выносили из тридцатого на прошлой неделе, и ставили домиком на открытой машине. А следом несли подушечки с орденами. И кого-то в алом, как кровь, ящике.

— Гроб!.. — со значением произнес новое слово Юрка Василев.

— Угу-у! — медленно процедил я, шеей даже не дрогнув. А сам вцепился глазами в картинку, лихорадочно по предмету перебирая происходящее, в поисках соответствия только что прозвучавшему слову…

Того, в ящике, видно не было — холмик правой щеки только, да кончик острого носа, — потому что гроб на плечах несли высоченные под два метра солдаты, осторожно и очень медленно, словно в танце, поднимавшие ноги. Околыши на фуражках были яркого рвущего глаз цвета полевых васильков, а на крышке, которую пронесли вперед, фуражка была вся в золоте, кроме верха. Юрка, словно перехватил мой взгляд, вновь прошипел это свое, шершавое:

— Наши…

И снова я промолчал.

Ствол уперся. Гербовых пуговиц, на пиджаке — тоже шесть, как тех солдат, что танцевали свой медленный танец с алым ящиком на квадратных плечах…

— Глазками надо смотреть, глазками, — повторил вдруг папа…

От неожиданности я нажал. И вдруг увидел его. Того — шестилетнего. В берлинской фотографии Зильбермана. Как озарение. Как будто мы оба с ним друг друга увидели, наконец. И навсегда поняли.

В теле стало пусто и никак. С безразличием мгновенного облегчения, я сообразил — не папин это голос. Вернее — папин… Но не моего папы, а Юркиного.

Да что разницы — уже выстрелил…

Удивительно как-то — совсем без звука.

А он, этот Юркин папа, — или кто там еще? — сказал:

— Что ж ты, милок? Взял пистолет — убивай…

И старательно вывернул обжигающую железку из моих ладоней.

Я не помню его лица, потому что не мог поднять глаз выше литых гербов. Если теперь встречу вдруг Василева, в точности то лицо будет. В точности. Я уверен. И пуговицы. Только с орлами.

Он спросил еще:

— Как твоего отца зовут? Имя и отчество. — Я ответил. И тогда он сказал: — Штаны и трусы снимешь прямо в ванне. Ты понял? — Я кивнул. — Нет, погоди! Наступи и снимай здесь… — Под ноги мне шлепнулась предпраздничная «Правда». Первомайская… Я переступил с паркета на газету, закрыв большие буквы: «Приветствия ЦК КПСС…» И почему-то запомнил. — Юрка, не знаешь, куда делся? — донеслось уже откуда-то из глубины квартиры.

Я промолчал.

Принципиально.

Сами драконы, сами и разбирайтесь.

Очень скоро и почти неожиданно появился папа.

Воду я выключать не стал. Так, сидел себе на краю ванны и под стук струи тупо разглядывал мелкую, как горох, красно-белую метлахскую шашечку пола. На мне были очень большие мужские трусы, совершенно новые и невиданно белые. Как они на мне оказались — ума не приложу. Что-то царапало поясницу. Я сунул под резинку палец и оторвал пристроченную изнутри коричневую бумажку. Прочитал крупные буквы: «Военторг». Ниже — буквы поменьше: «высший состав». В строчке «наименование» зияла пустота. Я подумал еще: «Правильно. И так все понятно». Против типографского «артикул» фиолетовой штемпельной краской был проставлен значок номера и цифры, через черточку. Цена, в копейках, тоже фиолетовая, была не то сорок пять, не то пятьдесят четыре. Точно не помню. Что помню, как сейчас, — в артикуле две цифры до черточки и четыре после в сумме давали по девять. То же и цена. Папа давно меня научил все складывать и делить на девять. Я сложил, разделил и понял — сейчас он войдет в ванную. Отчетливо запомнилась эта фигня — девять в сумме… Вместе с приветствиями ЦК КПСС. А сама цена и почему папа так быстро оказался рядом — не отложилось…

Не проронив ни слова, несемся мы через весь город на заднем диване сияющей черной машины. Мощи двигателя и впрямь совершенно не слышно. С шипением лишь разлетаются под колесами зеркальные линзы, разомлевшего над горячим асфальтом майского воздуха.

Если бы я был тогда в состоянии за что-либо зацепиться, подумал бы, наверное, — город вымер. Мы неслись, не останавливаясь ни на мгновенье.

Где-то там, впереди, словно перекрестье прицела в нынешних времен компьютерных ходилках-стрелялках, по ту сторону лобового стекла, как теперь говорят — монитора, посредине капота, справа от квадратной спины, собою закрывающей руль… Где-то там, впереди, осиянный хромом олень молниеносно перелистывал картинки. Машины с ревом шарахались. Иные тормозили, визжа. Люди, как бездумные голуби, выпархивали из-под колес. Пуча глаза, выбегали серые милиционеры. Белыми жезлами пытались дотянуться до справедливости небес. Выдували красные лица в торчащие из зубов свистки. И тут же отпрыгивали назад, едва оленьи рога поворачивались, пересекаясь, с желтой пряжкой портупейного ремешка — наискось вздутой выхлопными газами груди — от погона до кобуры.

Наши с папой окна и стекло позади плотно затянуты темно-коричневой сборчатой шторкой. Я гляжу прямо перед собой. И не хочу ничего видеть. Почему-то в глазах пузырится светлая занавеска. Белобрысого древа стол левым боком стоит к окну, на пружинистых гнутых ногах. Таинственный средний ящик закрыт. Лишь вокруг замочной скважины, с бронзовой вставкой, лучатся невидимые нити патины, сквозя древесину зеленоватым тончайшим нимбом. Словно намек.

Кабы ящику тому вовсе не открываться!..

Возле нашего подъезда квадратная спина с переднего дивана ловко вывалилась наружу и распахнула папину дверь.

На крыльце встретил нас дворник Иван.

Спустившийся на грешную землю после стакана и обеда со своего, поднебесного пятого, он с суеверным ужасом наблюдает, как медленно и, словно похрустывая колесами сахарок, на бесшумном моторе подкатывает к ступенькам лоснящаяся государственностью черная «Волга». На гребне капота, высоко подняв копыта и запрокинув рога, от самозабвения и прыжка тает олень.

С последним оборотом колес водительская дверь распахнулась. Выскочила квадратная спина. Ивана аж шарахнуло к створке мусоропровода от эдакой расторопной квадратности… Спина крепко взялась за ослепительную ручку задней двери и, секунду помедлив, шагнула назад, приоткрывая сумрачное чрево и грядущего из глубины…

Как был он человек казенный, Иван Николаевич на открывание аспидной двери сколь смог ответил приведением себя в положение «смирно», для чего всем телом постарался приосаниться вдоль метлы.

Сперва из судьбоносной утробы явилась клееная-переклееная и стесанная наружу, словно из мокрого кофе сляпанная, микропорка. Графитно тускнеющая кожа полуботинка. Синтетический носок, пестрый, как курочка Ряба. Голубовато-сметанная полоска тощей ноги из-под обтрепанной брючины… Погодь-ка, погодь! — знакомое что-то… И тут темна вода во облацех вытолкнула наружу огромную до отвращения знакомую лысину, с гармонью морщин на пасмурном треугольнике лба. Ба! — сосед, с четвертого… Гляди ж ты! За папашей гаденыш евоный скользнул. Весь дом извел своей пинаниной! На гаденыше — чужие тренировочные исподники (слишком большие), ботинки на босу ногу. В руке портфель, форменный пиджачок под мышкой. В кармане рубашки ком пионерского галстука. Ну, в точь мой Колька! И уголок торчит.