Морана (СИ) - Кулаков Алексей Иванович

— И что, в самом деле помогает голову проветрить? Надо бы всех наших двоечников загнать на… Так, ладно.

Спохватившись, Липницкая убрала с лица заинтересованность и слегка нахмурилась, показывая тем самым, что они наконец-то добрались до того самого обещанного серьезного разговора.

— Ты не передумала по поводу отчислений за использование твоих изобретений той ярославской артелью?

— Нет, Галина Ивановна. И там еще несколько артелей и кооперативов заинтересовались.

— Гхм? Я почему спрашиваю: как только деньги начнут поступать на счет детдома, у тебя обязательно состоится разговор со старшим инспектором районного отдела образования.

Понятливо кивнув, пока еще худенькая и угловатая, но уже понемногу начавшая округляться блондиночка спокойно заверила:

— Я не передумаю.

— Не то, чтобы я была против, но… Сашенька, ты хорошо подумала? Может, я открою тебе сберегательную книжку, и хотя бы треть денег будем перечислять на нее?

Проведя тонкими пальчиками по чуточку растрепавшейся молочно-белой косе, лиловоглазая изобретательница перекинула ее на спину и внесла окончательную ясность:

— Мне для занятий рисованием постоянно нужен хороший ватман, краски и дорогие цветные карандаши. Разноцветная тушь, пастель…

Директриса понятливо кивнула.

— Так же я хочу хорошо одеваться, но это будет выделять меня из остальных девочек. Другое дело, если одеваться хорошо в нашем детдоме будут все… Или, хотя бы, будут иметь возможность самостоятельно сшить себе обновки, или связать кофту.

— Хм-м⁈

Выжидательно помолчав, Липницкая уточнила:

— И что, это все?

Лукаво поглядев на женщину, искренне болеющую за благополучие доверенных ей сирот вообще, и одной конкретной умницы-разумницы в частности, Александра открыто улыбнулась:

— Еще, если вы не возражаете, я бы хотела поучиться у одного человека.

— Что за человек? Где работает, и чему будет учить?

— Работает и живет в небольшой полуподвальной мастерской на Красноармейской улице, в тридцать шестом доме. Он очень хороший сапожник и вообще обувщик, еще скорняк и немножко слесарь.

«Совсем немножко — таких как он, обычно медвежатниками зовут. А еще он ножом на диво хорошо владеет».

— Ну, не знаю…

— Правда, Ефим Акимович еще не знает, что будет меня учить.

Не выдержав, директриса засмеялась в полный голос и замахала на воспитанницу, разом и «благословляя» ту на обучение, и выгоняя из кабинета — а то с такими разговорами Галина Ивановна рисковала опять добраться до дома лишь ближе к ночи. А у нее, между прочим, и свои дети есть, и муж без нее ужинать не любит…

Начавшись в Минске с холодных дождей и печального шуршания опадающих желтых листьев, октябрь тысяча девятьсот тридцать девятого года завершился полноценной метелью и обильным снегопадом, покрывшим-укутавшим крыши и дороги города настоящим пушистым покрывалом. Кое-где на газонах и клумбах еще виднелись последние островки пожухлой зелени, но всем уже стало понятно, что зима властно вступила в свои законные права — и даже солнце, что заглядывало в окна небольшого спортзала детдома номер четыре, с трудом пробивалось сквозь стекло, покрытое морозными узорами. Меж тем, ничуть не смущаясь царящей в помещении откровенной прохладой, в нем занималась-упражнялась легко одетая и очень молоденькая девица: она уже час крайне медленно кружилась в непонятном… Танце? Художественной гимнастикой это точно не являлось, для странноватой разминки все как-то уж слишком затянулось, вот и оставались какие-то экзотические танцы. И все же нет: больше всего это походило на то, что юная спортсменка самостоятельно разучивает движения какого-то нового для нее комплекса упражнений, которые где-то не раз видела, и даже хорошо заучила на память — но вот с его повторением в реальности то и дело возникали досадные ошибки. Множество раз беляночка останавливалась и прогоняла отдельные элементы в разных вариантах, подбираяя наиболее подходящий для себя: или вообще начинала все заново, с самого первого движения — и так до тех пор, пока все же с грехом пополам не «откатала» весь комплекс без грубых ошибок.

— Х-ха!

Победно выкрикнув, беловолосая гимнастка немного отдохнула, и начала новый повтор. И еще. И еще десяток раз — пока отдельные элементы и стойки не начали постепенно сливаться в одно непрерывное плавное движение, когда завершение одного тягучего перехода одновременно являлось началом следующего… Раз за разом и повтор за повтором, покуда закатное светило не позволило вырасти маленьким робким теням в углах спортзала в настоящие сумрачные полотнища: только тогда гимнастка позволила себе завершить занятие и открыть глаза, едва заметно светящиеся в подступающей темноте… А, нет, это просто лучик солнца попал на ее лицо и отразился от живых аметистов. Глубоко вдохнув и длинно выдохнув, она повела плечами, минуту постояла в полной недвижимости, и направилась к развешенному на шведской стенке светло-коричневому казенному платью и тонким рейтузам.

Дум-дум-дум!

Вслед за стуком по закрытой изнутри двери, раздался и знакомый голос «ударника», лишь немного приглушенный преградой из крашеной древесины:

— Морозова, ты здесь? Чего заперлась?!?

Стягивая с себя тонкую маечку, в паре мест насквозь промокшую от пота, девица небрежно шевельнула пальчиками в сторону вновь начавшего долбиться командира второго пионерского отряда — которого ну очень интересовало, чем таким интересным можно заниматься в малом спортивном зале. В одиночку, и целых два с половиной часа⁈ Да и в одиночку ли? И только внезапно забурчавшие кишки, призывающие к стремительному забегу к ближайшему туалету, помешали Егору Тупикову в этот ранний вечер достучаться до правды. Но скрытная пионэрка, что спокойно переоделась и покинула спортзал, хозяйственно заперев его на выданный ей директрисой ключ — даже и не сомневалась, что упорный вожатый еще вернется, и с грацией носорога будет штурмовать неприступную твердыню окрашенной в белое двери.

«Гвозди бы делать из этих людей, не было б в мире крепче гвоздей! А конкретно Тупикова на забивке свай использовать — очень напористый мальчик…»

Неумолимо близилось седьмое ноября тридцать девятого года, а вместе с ним приближалась и двадцать вторая годовщина Великой Октябрьской революции — которую еще лет пять назад все спокойно именовали Переворотом. Пролетариат и трудовое крестьянство уже вовсю предвкушало целых два дня законных выходных, строя грандиозные планы на праздничное застолье и обязательные всенародные гуляния, но шестого ноября утренние выпуски центральных газет Страны Советов удивили и встревожили всех большим портретом наркома НКИД товарища Литвинова в траурной рамке. Статья под черно-белым изображением сухими строками извещала граждан о трагической и преждевременной гибели члена Центрального Комитета ВКП (б) товарища Литвинова Максима Максимовича — которого старые партийные товарищи знали и как Меера-Геноха Моисеевича Валлаха. Пламенный большевик «ленинского» призыва, он всю жизнь боролся за счастье трудового народа там, куда его посылала партия: вот и в этот раз опытный дипломат прибыл в Хельсинки на очередной раунд сложных переговоров о делимитации границы[1]СССР и Финляндской республики. Встреча была напряженной, но проходила в атмосфере взаимного уважения — пока один из референтов принимающей стороны не достал небольшой пистолет, из которого сначала выстрелил в председателя Совета Обороны Карла-Густава Маннергейма, а затем тремя выстрелами в упор оборвал жизнь главы советского НКИД… Невнятно выкрикивающего проклятия «соглашателям» и «предателям Великой Финляндии» убийцу почти сразу же скрутили, раненому фельдмаршалу оказали срочную помощь, но непоправимое уже произошло: мирные переговоры оказались не просто сорваны — нет, в воздухе просто-таки завоняло грядущей войной.

Но не успели советские люди оплакать героического наркома (попутно весело отпраздновав годовщину Революции), и начать собирать подписи под коллективными письмами-обращениями к Партии и Правительству с гневными требованиями примерно наказать фашиствующих белофиннов — как страна вновь понесла тягчайшую потерю. На сей раз смерть вырвала из тесных рядов ВКП (б) самого наркомвнудел товарища Ежова! Он вместе с рядом других ответственных товарищей из центрального аппарата НКВД как раз инспектировал Дальневосточный особый округ: десятого ноября Николай Иванович досрочно завершил проверку и незамедлительно вылетел в Москву. Но увы, не долетел: новейший советский транспортно-пассажирский самолет Ли-4 (в девичестве американский «Douglas DC-4») потерпел крушение над озером Байкал, врезавшись в его застывшую гладь с такой силой, что сходу пробил тонкий ледяной панцырь и ушел в глубину — осиротив весь народный комиссариат внутренних дел в целом, и три его отдела в частности. Конечно же, известие о новой трагедии шокировало весь Советский Союз, погрузив страну в новый трехдневный траур… Причем особенно силен он был на новых Курганском моторном и Красноярском авиационном заводах, купленных «под ключ» у американцев вместе с лицензией на их средний и дальнемагистральный транспортники Douglas DC-3 и DC-4. Настолько, что администрация обеих предприятий и ряд инженерно-технических сотрудников даже заранее собрали тревожные чемоданчики и обновили запасы сухарей. Конечно, далеко не все искренне горевали о гибели железного наркома, а некоторые скрытые враги так и вовсе сильно обрадовались и воодушевились — но НКВД сплотил ряды, и бдил как никогда! Так что начавшие было распространяться повсеместно шутки про то, что Ежова утянула на дно озера его наконец-то проснувшаяся совесть и его же знаменитые «стальные ежовые рукавицы», поехали на лесоповалы вместе с шутниками. К тому же, дело отчетливо шло к войне с финнами, и в газетах вскоре начали вовсю раскрывать людоедскую сущность буржуазного правительства президента Рютти: для начала припомнили Выборгскую резню[2]и зверские убийства финских большевиков и просто русских жителей Финляндии. Потом изгнание с попутным ограблением всех выживших русских переселенцев, недружественную политику всех последних лет, нападения на советских пограничников… После такой подготовки никто не удивился, когда двадцатого ноября СССР объявил о своем выходе из Пакта о ненападении с Финской Республикой. Впрочем, составы с укутанной брезентом военной техникой, которые понемногу потянулись в сторону Ленинграда, говорили о происходящем лучше любых печатных изданий — и разумеется, простые граждане страны Советов тоже не остались в стороне от происходящего. Одни заводские коллективы в знак поддержки доблестных бойцов и краскомов РККА брали на себя обязательства ударной работой крепить единство армии и тыла; другие клялись досрочно завершить строительство и запустить важный промышленный объект. Добыть сверх плана десятки тонн угля или руды… Выплавить больше стали… Собрать для непобедимой и легендарной деньги на «именной» танк или самолет… Одним словом, народ в меру сил и воображения выражал свою полную, и по большей части — абсолютно искренюю поддержку планам Партии и Правительства.