Расплата - Геннадий Семенихин

— Зачем же? — флегматично усмехнулся Сошников. — Ты у меня командир правильный. — Лохматые его рыжеватые брови упали на глаза и почти закрыли их. — Только не надо так жестоко про эту кинокартину говорить. Нужна и она была перед войной. А ты, брат, что же хотел, чтобы нашим солдатам заранее фильм показали о том, как их будут бить в первые дни войны? Какой же солдат воевал бы тогда так, как он воюет теперь, в сорок первом. Немец нас теснит, а мы не сдаемся. Бомбами забрасывает, а мы с земли встаем и — в бой. Зенитками все небо заплевано, а мы к цели пробиваемся и бомбим. Или не так? Больно, конечно, к Москве отступать, но мы еще доживем до того дня, когда скажут нам: «Прочерти, лейтенант Вано Бакрадзе, курс на Берлин и ступай бомбить имперскую канцелярию, а то и рейхстаг».

— Спасибо, комиссар, что ты в это веришь, — улыбнулся Бакрадзе, — иначе зачем было бы дальше жить…

Внезапно над поселком Нахабино, его вымокшими после недавнего дождя улочками и крышами, пустынной железнодорожной платформой и водокачкой, с коротким лопающимся звуком раздались выстрелы.

— Зенитки заговорили, — горько вздохнул Сошников, — теперь жди гостей.

Он не ошибся. Через минуту небо наполнилось слитным гулом. Это ревели моторы косяком наплывающих самолетов.

— «Юнкерсы» идут, — определил Бакрадзе. — Сейчас состоится театральное представление в одном действии, о котором Гамлет, принц датский, уже давно высказался: быть или не быть.

Якушев и Лена, не вмешивавшиеся в этот их затянувшийся разговор, тихо шептались, прижавшись друг к другу головами.

— Я прощу тебе твою Цаган, — буркнула Лена, — поцелуй меня, они не увидят. Они сейчас так заняты своим спором… Пусть себе философствуют.

— Пусть, — насмешливо согласился Якушев. — От их стратегических открытий положение на фронтах нисколько не изменится.

— Нисколечко, — согласилась медсестра.

Веня привлек ее к себе и чуть-чуть нагнул голову, так чтобы оба соседа по палате, если бы они в эту минуту даже и оглянулись, увидели бы только его спину. Но тем, занятым разговором, было не до этого. Веня видел свое отражение в расширенных зрачках девушки, таящих удивление и радость.

— Ленка, — неуверенно прошептал он, — ты моя?

— А то чья же, — сдавленно засмеялась девушка. — Мне больше никто не, нужен. Ты самый понятный, самый родной, мы будем вечно любить друг друга, так… — пышно начала она, но так и не успела договорить.

Совсем близко, все заполнив отчаянным ревом, застонала на разные голоса авиационная бомба. Руки медсестры стали ледяными от волнения, но она так и не разжала их за спиной склонившегося над ней Вени.

— Если погибать, так вместе, — прошептала она устало. Взрыв рявкнул где-то совсем рядом, со стен и потолка госпитальной палаты посыпались на пол куски штукатурки, из какого-то окна вылетели стекла, и прерывистый рев удаляющегося «юнкерса» проплыл над крышей госпиталя. Взрывная волна со скрежетом сорвала с нее железный лист. Дверь неожиданно распахнулась, и в палату ворвалась веснушчатая, совсем еще молоденькая санитарка Любочка. Рыжинки так и застыли на ее побледневшем лице.

— Ленка, ты здесь! Тебя срочно к главврачу. — И, всхлипнув, закончила: — Беда, Ленка, Олю Теплову убило.

— Олю! — выкрикнула Лена с отчаянием и выбежала из палаты.

— Проклятый Гитлер и его свора, — мрачно вздохнул Вано.

Веня всего два раза видел Олю. Ничем не примечательная рыжеволосая худенькая девчонка с синими задумчивыми глазками. Они вместе с Леной учились в Московском медицинском институте и в самые первые дни войны прямо из аудитории ушли на фронт. Думали сражаться, выносить раненых с поля боя, а вместо этого попали в далеко расположенный от передовой госпиталь санитарками. Но даже здесь, на таком расстоянии от линии фронта, Олю нашла смерть.

Лена возвратилась лишь за полночь: как будто бы ничего не произошло, расставила перед ранеными тарелки с остывшим гуляшом и стаканы с какао. Глаза ее были печальными, но сухими и только поблескивали от горя.

— Ты меня не утешай, — произнесла она скороговоркой, обращаясь к Вене, — на то и война, я все понимаю. И Олю-маленькую не воскресить. Мы ее за рост звали маленькой… Прости, но я сейчас уйду. Утром мы ее хороним, а мне предстоит написать письмо ее маме, и не знаю, с каких слов начать.

Забрав опустошенные тарелки, Лена покинула палату. И снова тревожное одиночество овладело каждым из ее обитателей. Смуглой рукой Вано включил конусообразный репродуктор, и оттуда обрушился на них горестный голос диктора:

— После упорных боев наши войска оставили город Вязьму.

— Выключи, Вано, выключи, родной, — с тоской воскликнул Сошников. — Не могу слушать про Вязьму. Туда из нашего Балбасово из-под Орши семья моя эвакуировалась. Но успела ли теперь подальше на восток уехать? И адреса у них нет моего.

Бакрадзе исполнил его просьбу, и снова тяжкая тишина легла невидимым пластом над жильцами палаты. Ее обитатели угрюмо молчали. Бакрадзе мусолил в руках позавчерашний номер «Красноармейской правды», делая вид, что его упорно читает. Сошников, время от времени тяжело вздыхая, очевидно, размышлял о своих родных: успели они выбраться из Вязьмы или попали в оккупацию к жестоким врагам. Веня молчал, как и все, но мысли были у него ясные и далекие от войны. Он думал о Лене, про себя желая ей одного лишь хорошего, искренне веря в их будущее. «Много ли тебе надо, если рядом всегда будет такая преданная девчонка!» Иногда ярким воспоминанием вставала в памяти Цаган и та далекая, заброшенная в дикой степи кибитка. По характеру Веня был очень прямым человеком. От своего дяди Павла, убитого в Новочеркасске белогвардейцами, унаследовал он слова о том, что две правды в жизни человек искать не должен. Правда может быть только одна, и не станет ли он преступником, если, вступая в жизнь с Леной, не расскажет ей все-все о Цаган, чтобы не носить груз на своей совести. Опасаясь, что Бакрадзе по своей холостяцкой легкомысленности попросту высмеет его за подобные колебания и скажет, что настоящие джигиты никогда не хвастают перед своими будущими женами добрачными приключениями, избегая откровенности со своим командиром экипажа, он решил обратиться лишь к уравновешенному, во всем степенному Луке Акимовичу и однажды, когда Вано сладко посапывал во сне, это сделал. Сошников долго молчал, брови его недовольно шевелились, смыкались над крупным широким носом.

— Ах ты поросенок паршивый! — неодобрительно проговорил наконец бывший политрук его бывшей роты. — Совет ему, видите, подавай. Ну дам я тебе совет, только слушай внимательно. Что бы ты сказал, если бы в один прекрасный день после свадьбы узнал, что раньше у твоей Лены был другой ухажер. Пусть даже там ничего серьезного не произошло, одна лирика была, и только.

— Не знаю, — развел руками Якушев.

— А я вот знаю, — ворчливо произнес Сошников. — В восторг, как мне кажется, это бы тебя не привело.

— Не привело, — согласился Якушев.

— А ты полагаешь, что своим запоздалым признанием ей радость доставишь? Держи карман шире. Межу глубокую между собой и ею ты проведешь. А когда она зарастет, сказать тебе этого я не смогу. Может быть, через десятилетие, а может, и никогда. Так кому надобно твое запоздалое признание? Тебе? Нет. Ей? Так она его встретит примерно так, как ты трассу с «мессершмитта» в своем первом боевом полете на СБ. Подстрелишь ты эту чистую добрую девчонку, а за что? За что, я спрашиваю. Оно-то подстрелить легко, а вот вылечить такую рану, если любовь у нее настоящая, куда труднее. Та другая всегда будет стоять меж вами. Вот исходя из этого и решай.

— Я не буду ей говорить, Лука Акимович, — согласился Веня с доводами своего бывшего политрука. — Пусть это воспоминание живет во мне и умрет со мной вместе.

Сошников закашлялся и хрипловатым шепотом заметил:

— Вот это уже другой коленкор.

Он вовремя договорил. Дверь распахнулась, и на пороге палаты появилась вся сияющая Лена.

— Больные, о чем это вы тут шушукаетесь? А ну, признавайтесь, пока я добрая. Лука Акимович, а ну-ка, глядите мне в глаза!

— Да все об ней, — вздохнул Сошников.

— О ком это «об ней»? — придирчиво спросила сестра.

— Об жизни, — ухмыльнулся раненый, и недоверчивость, как горячей водой, смыло с ее лица.

— Об этом, пожалуйста, сколько хотите.

— А об чем же нельзя? — весело спросил неожиданно очнувшийся от сна грузин. — О дэвушках, что ли? Так ведь нет у него никакой дэвушки, кроме тебя, милая. Так что осуши свой океан предположений, чтобы не утонуть в нем. Иначе я тебе буду рассказывать о том, как заяц влюбился в тигрицу, а что из этого получилось, сама можешь представить, на то ты и медсестра.

— Уши затыкать? — весело спросила Лена.

— Не надо, — засмеялся грузин. — Я не буду испытывать твой добрый нрав. Я помолчу, потому что черт, обитавший на великой горе Казбек, сказал однажды черту, обитавшему на великой горе Эльбрус: «Пощади, не надо больше анекдотов!»