Изольда Великолепная - Карина Демина

– А если нет?

Урфин не стал отвечать. И без того понятно. Страшный мир, но вера их крепка. Наверное, оттого, что бог их во плоти и живет рядом.

– Жертвы ему не приносят? – на всякий случай уточнила я. А то мало ли, вдруг обряд бракосочетания – это местный эвфемизм, и вместо брачного ложа – не сказать чтобы я сильно на него спешила, – меня ждет холодный алтарь и нож в сердце.

– Раньше приносили. Но дед Кайя запретил. Его жертвы – на поле брани.

Реформатор, однако. Хотя на сердце полегчало.

– Войне не молятся. Но иногда благодарят, если она проходит мимо. Или же просят, чтобы война забрала кого-то. Просьбы опасны, потому что война способна явиться на зов, и как знать, кого она выберет – просящего или того, чье имя он назвал огню? Поэтому просит лишь тот, кому нечего больше терять.

Мы отступили. Попятились, не смея повернуться спиной к грозному рыцарю, который вновь спрятался в сумраке. И белые сети, сплетенные из тончайших жестких нитей, – я решилась-таки потрогать их, – погасли.

– Это ночная мурана, – пояснил Урфин. – Растение, которое живет лишь там, куда не заглядывает дневной свет. Ее семена прорастают в песчаник. Они растут очень медленно. На толщину волоса в год. Побеги выделяют особый сок. От него песчаник чернеет и становится прочным, как… как камень. Как самый прочный камень из всех, известных мне. И чем дольше мурана живет, тем прочнее ее убежище.

Толщина волоса в год? Это меньше миллиметра! А плети мураны свешивались с крыши до самого пола почти. И сколько же лет этому месту? Столько же, сколько рыцарю на стене.

– Стой! – Я приказала Урфину, и тот подчинился приказу. – Сколько ему лет?

– Кайя? Двадцать девять. Хороший возраст.

Ну… могло быть и хуже. Я уж было подумала… но все равно уточню.

– Он не бессмертен?

От этих богов никогда не знаешь, чего ожидать.

– Нет. Его сложно убить, и жизнь его будет длиться немного дольше, чем у обычного человека.

– А рисунок?

– На этой фреске, – поправил меня Урфин, – изображен первый лорд-протектор Кайя Дохерти.

Семейное, значит. Ну, ничего, как-нибудь уживемся. В конце концов, что мне еще остается?

Тисса ждала на том же месте, где мы ее оставили. Она стояла ровно, как гвардеец перед дворцом королевы, и глядела исключительно под ноги. Нашему появлению Тисса обрадовалась, хотя тут же нацепила маску безразличия. Только плоховато у нее получалось притворяться.

– Мы возвращаемся? – шепотом поинтересовалась она и тут же предупредила: – Леди не посещают это место.

Я так понимаю, местные леди вообще предпочитают не высовывать нос за пределы собственных покоев. Ничего, постепенно перевоспитаем. Я прямо чувствую в себе безудержное желание изменить мир. Надеюсь, он выдержит.

К моему удовлетворению, повернул Урфин не к замку, а как было обещано – к рынку. Ура! Мы идем за покупками! Вернее, идет Урфин, Тисса скорбной тенью держится сзади, а я подпрыгиваю от нетерпения.

Лавки, лавочки, лавчонки… сколько же их! И рынок – вовсе не огромная площадь, где с самодельных прилавков торгуют китайским ширпотребом. Нет, нынешний рынок – это целый город разноцветных палаток, ярких навесов, каменных строений, которые выделялись своей основательностью. Это узкие улочки, чей рисунок менялся прямо на глазах.

Шелковый шатер, расписанный розами и полный удивительных тканей. Бархат, мягкий и теплый, словно живой, и переливающаяся всеми оттенками тафта. Жемчужные тона атласа. И прозрачный, летящий газ, который смуглолицый и молчаливый торговец ловко протягивал сквозь кольцо. И лавка золотых дел мастера, старенького, иссохшего до того, что сперва я приняла его за удивительную статуэтку. А сообразила, что ошиблась, лишь когда мастер открыл глаза. Он неторопливо раскладывал на темном, отполированном прикосновениями дереве пасьянс из колец, перстней и серег удивительной работы, выводил дорожки золотых браслетов и строил целые замки из тяжеленных нагрудных цепей.

Я хотела купить все и сразу.

Урфин торговался, почему-то так же молча, но яростно, выкидывая цену на пальцах.

Потом был домик парфюмера, и я смотрела, как драгоценные эссенции цветочных масел соединялись друг с другом, рождая чудесный аромат…

…и выбирала соль для ванны…

…и сетки для волос…

…перчатки…

Тысячи чудеснейших вещей.

А когда устала, мы остановились у помоста и посмотрели, как ловко смуглая плясунья управляется сразу с шестью факелами. И Урфин свистел, топал вместе с толпой. А потом бросил девушке монету, которую та поймала на лету, не упустив, однако, факела.

– Это недостойно, – пробормотала Тисса, впрочем, уже не слишком уверенно.

– Это весело, – возразила я ей. – Но я хочу есть.

И мы отправились за едой. Урфин привел нас к длинному и низкому строению, точнее даже не строению – навесу, лежавшему на толстых столбах. Здесь не было привычных мне, да и Тиссе тоже, столиков, их заменяли ковры, а вместо стульев предлагались подушки со смешными кисточками. Еду подавали в деревянных тарелках, выстланных темно-лиловыми листьями.

– Мирса, – подсказал Урфин. – Придает кушаньям особый аромат.

А есть приходилось руками, в чем была своя прелесть. Горячий жир стекал по пальцам и собирался в ладони, откуда его следовало промакивать куском сухого хлеба.

Звенели натянутые струны местной домры, которые терзал белоглазый музыкант. И я вдруг поняла, что мне хорошо. Здесь и сейчас. В этом месте. В этом мире. И, быть может, я стану ему нужна? Зачем?

Пока не знаю.

Музыка стихла. А я вдруг увидела, что музыкант сидит на цепи. Ошейник его был скрыт под высоким воротником, но цепь выползала из-под рубахи и металлической змеей стекала к полу.

– Он раб? – спросила я.

– Должник. – И, не дожидаясь вопроса, Урфин объяснил: – Ошейник скрыт. Размер долга определяет судья. И когда человек отработает долг, он становится свободен. Обычно долг выплачивает гильдия, которая уже сама дает должнику работу. А раб – это навсегда. И ошейник он прятать не смеет.

– Бывают исключения. – Тисса говорила, с невыразимым отвращением разглядывая содержимое тарелки. К еде она не прикоснулась, хотя готовили здесь прекрасно. – Очень редко. Но все же бывают.

– Исключение поддерживает правило.

Похоже, этим двоим есть что сказать друг другу на своем языке, который все еще мне не понятен. Но такой замечательный день вдруг оказался испорчен. Снова зазвенели струны, но звучали они иначе.

Не понадобилось ничего говорить – Урфин сам все понял. Он вообще на редкость понятливый. Может, мысли читает? Мы вскоре свернули в переулок, а потом опять свернули… и еще раз… и снова… рынок остался позади, и нас окружили высокие – в два-три этажа – дома.