Ильич - Волков Сергей Владимирович

Все, естественно, заржали. Малой часто-часто заморгал и вдруг сильно ударил Индуса в лицо. По комплекции и габаритам они были тогда уже вровень и Индус отлетел к шкафчикам, упал, но тут же вскочил и кинулся на Малого. Разнять их никто не успел, да и не пытался.

Толкового махача не получилось – опытный и злой Индус в три удара заставил Малого скрючиться на полу и уже собрался добить ногами, но тут вмешался Серый. Отгрёб он тогда знатно, но и Индусу досталось прилично. А потом, после уроков, на хоккейной коробке за школой, когда Серый курил перед тем, как идти домой и прикидывал как оправдываться перед матерью за синяки и разбитую губу, неожиданно появился Индус. У него под глазом тоже налился баклажанной синевой приличный фингал, а нос распух как груша.

– Чё, курить есть? – как бы с вызовом крикнул Индус через борт коробки.

– Ну, есть, – как бы нехотя отозвался Серый.

Зажать сигарету даже для злейшего врага в Средневолжске в то время было страшное западло.

И даже страшнее западла.

Индус перелез через забор, подошёл к ржавым хоккейным воротам, на которых расположился Серый, повесил свою сумку с надписью «Ottavan» рядом с сумкой Серого, взял протянутую пачку «Тушки». Так было положено по-пацански – давать всю пачку, мол, возьми, сколько надо.

Потому что настоящий пацан лишнего не возьмёт никогда.

Сунув сигарету в уголок рта, Индус чиркнул зажигалкой – раз, другой. Огня не было – то ли газ закончился, то ли кремень стёрся. Серый галантно предложил Индусу свою, но и она не зажглась.

И в этот момент над бортом коробки появилась голова Малого.

– Пацаны! – закричал он, улыбаясь толстыми как оладьи, разбитыми губами. – У меня спички есть!

Так и сложилась, совершенно нечаянно, их дружба.

Глава третья

Серый постоял у края могилы, тоскливо посмотрел вниз, на сломанную Малым лопату. Потом взял свою, стёр рукой воду с черенка, спрыгнул вниз, выкинул обломки и начал копать, бормоча себе под нос:

– Если Флинт деньги Афганцу отдаст, то пиздык котенку…

Некоторое время слышалось лишь методичное шуршание лопаты и шелест дождя. Вязкая глина поддавалось плохо, Серый начал тяжело дышать через нос, но надолго его не хватило и пришлось открыть рот. Он терпеть не мог так делать – на лыжах зимой или вот во время работы дышать открытым ртом как рыба. Серому казалось, что так он похож на дебила, на дауна какого-то.

А ещё он устал. Усталость породила злость. Злость пробудила ненависть – к этой грёбаной глине, к этому грёбаному дождю, к грёбаному Афганцу, к грёбаному Флинту и его грёбаному Сынуле.

К грёбаной жизни, наконец.

А больше всего Серый ненавидел себя. За то, что он – вот такой. За то, что у него нет денег. И нет никакой возможности их достать. И не будет.

Никогда.

И поэтому Клюква… Надя… Наденька… Она…

Серый стиснул зубы, всадил лопату в землю, и сперва тихо, а потом все громче и громче начал подпевать песне, доносящейся из будки.

– Торопится сердце, сердце волнуется… Почтовый… пакуется груз. Мой адрес… не дом и не улица. Мой адрес… Советский Союз!

Постепенно песня превратилась в какие-то отрывистые выкрики:

– Мой! Адрес! Не дом! И не улица! Мой! Адрес! Советский! Союз!

Комья глины вылетали из могилы и смачно чавкая, падали в лужи. Серый копал и копал. Песня закончилась, но он продолжал на каждом выдохе хрипеть:

– Мой! Адрес! Советский! Союз!

Ненависть, злость, вообще эмоции – все постепенно ушло. Серый копал как автомат, как робот. Осталась только усталость – и ритм.

– Мой! – лопата входит в землю.

– Адрес! – нога упирается в тусклое железо, вгоняя штык лопаты поглубже.

– Советский! – тут слово длинное, поэтому Серый успевал навалиться на черенок, выковырять очередной ком глины, приподнять его на лопате и…

– Союз! – выкинуть из могилы.

И так раз за разом.

– Мой! – Серый с силой воткнул лопату, раздался резкий удар и металлический звон. Дождь завис в воздухе, капли были, как осколки стекла; удар отозвался во всем теле, руки прошило разрядом тока, кисти мгновенно онемели.

– Уй! А-а-а… Чё за…? – жмурясь от боли, выкрикнул Серый, и выронил лопату.

На мгновение захотелось заплакать как в детстве – от внезапной обиды и невозможности врезать кому-то виноватому, которого не было.

…Вообще земля на Ёриках была хорошая. Мягкая. Челло называл её «простокваша». Ни крупных камней, ни корней деревьев, ни пластов гравия. Темно-коричневая глина, поверху переслоённая чернозёмом. Единственная проблема – тяжёлая даже в сухие недели, когда не идёт дождь. Одно дело кидать песочек и совсем другое – поднимать на лопате кусок глины с ровными, почти геометрически правильными краями. Но если в руках есть сила, то копать такой грунт одно удовольствие. Индус, например, вообще не парился – работал как экскаватор, в основном руками. «Я бицухи качаю», – говорил.

Челло – худой, тощий, жилистый, действовал иначе: на прямых руках-палках поднимал лопату с грунтом и изгибаясь спиной, словно древняя катапульта, выбрасывал его из могилы.

А Малому было лень напрягать руки, лень придумывать какой-то свой метод и он банально ковырял глину, делая лишние движения, чтобы разбить выкопанный кусок и выбросить его по частям. От этого Малой уставал быстрее, чем все остальные, и получал по ушам от Индуса – «за тупизм».

И не было для них, копарей, хуже ситуации, чем случайно попавшийся в грунте камень. Как правило, на могилу их находилась парочка, не больше, но вот это вот ощущение резкой боли в руках, когда лопата, со всей дури всаженная в землю, внезапно останавливается, наткнувшись на кусок песчаника, невесть как оказавшийся в пласте глины – это напоминало именно детское ощущение несправедливой обиды, когда тебе во время футбольного матча «двор на двор», во время атаки на пустые ворота, дали подножку.

Только врезать по роже было некому – камню пофигу, он лежит себе и лежит. Камень родился в слое осадочных пород на дне древнего Уральского океана в геологическую эпоху под названием карбон, от которой на Земле остались только глубоко захороненные в земле пласты каменного угля. Он пережил динозавров, мамонтов и древних людей с их дубинами и шкурами – что ему до какого-то Сергея Сергушёва? Да наплевать ему. Он ещё столько же и стольких же переживёт – камень не умеет думать, любить, злиться. Он вообще ничего не умеет – в этом его сила.

– Сука, – сказал Серый камню.

Он его ещё не видел, но уже знал, как тот выглядит – влажный, облепленный чешуйками глины плоский обломок величиной с пару ладоней и толщиной в четыре или пять пальцев. Обычно все найденные на Ёриках камни напоминали куски пирога, неровно отрезанные пьяной хозяйкой для не особенно-то и званых гостей.

Боль в руках постепенно утихла. Серый подобрал лопату, рукавом стер с лица дождевую воду. Сейчас он выкопает камень, выбросит его из могилы к забору, потом нужно будет снять слой на штык, подчистить дно подборкой – и всё, шабаш. Что означало это странное слово, Серый не знал, но про себя всегда именно так обозначал конец работы.

Шабаш – да и всё.

Поковыряв лопатой глину с полминуты, Серый матернулся, как взрослый мужик – безнадёжно и с чувством. Камень оказался не просто большим – он был здоровенным. Куда бы Серый не погрузил лопату – левее, правее, везде на глубине почти в штык она натыкалась на преграду. Только у самого края ямы глина была мягкой, и не раздавался противный, скрежещущий звук, сопровождаемый непонятным звоном.

Звон этот взбудоражил Серого, словно стакан водки. Обычно, когда лопата ударяла в камень, звук был другой – глухой и как бы трескучий от того, что металл скалывал кусочки песчаника. Сейчас все происходило иначе – это был звук металла о металл.

Подкопав край непонятного камня, Серый выяснил, что он полукруглый и занимает почти всю могилу. Воткнув лопату, Серый полез за сигаретами и заметил, что у него дрожат руки.

– Это не камень, – осмелился произнести он то, что понял намного раньше, и закурил, пряча сигарету от дождя в кулаке.